Борис Соколов - Три любви Михаила Булгакова

Конечно, в этом браке с обеих сторон присутствовал элемент расчета. Однако, по крайней мере в первые годы, между Любовью Евгеньевной и Михаилом Афанасьевичем существовало и сильное любовное чувство.

Булгаков с Белозерской не раз посещали вечера, устраиваемые различными литературными объединениями. Вот характерная запись в булгаковском дневнике от 3 января 1925 года: «Были сегодня вечером с женой в «Зеленой лампе». Я говорю больше, чем следует, но не говорить не могу. Один вид Ю. Потехина, приехавшего по способу чеховской записной книжки и нагло уверяющего, что… – Мы все люди без идеологии, – действует на меня как звук кавалерийской трубы. – Не бреши! Литература на худой конец может быть даже коммунистической, но она не будет садыкерско-сменовеховской. Веселые берлинские бляди!»

Брак Михаила Афанасьевича и Любови Евгеньевны был зарегистрирован только 30 апреля 1925 года, хотя жить вместе они начали годом раньше. В дневниковой записи в ночь на 28 декабря 1924 года Булгаков весьма откровенно отозвался о своей второй жене: «Боюсь, как бы не саданули меня за эти подвиги «в места не столь отдаленные». Очень мне помогает от этих мыслей моя жена. Я обратил внимание, когда она ходит, она покачивается. Это ужасно глупо при моих замыслах, но, кажется, я в нее влюблен. Одна мысль интересует меня. При всяком ли она приспособилась бы так же уютно или это избирательно для меня?.. Не для дневника, и не для опубликования: подавляет меня чувственно моя жена. Это и хорошо, и отчаянно, и сладко, и, в то же время, безнадежно сложно: я как раз сейчас хворый, а она для меня…

Сегодня видел, как она переодевалась перед нашим уходом к Никитиной, жадно смотрел…

Как заноза, сидит все это сменовеховство (я при чем?) и то, что чертова баба завязила меня, как пушку в болоте, важный вопрос. Но один, без нее, уже не мыслюсь. Видно, привык».

Несомненно, эта запись свидетельствует, что инициатива в развитии романа исходила от Любови Евгеньевны. Но Булгаков в то время точно так же был не против сменить жену, как она – мужа.

Родные Булгакова в целом приняли новую избранницу. Любовь Евгеньевна свидетельствовала: «Ученый в повести «Собачье сердце» – профессор-хирург Филипп Филиппович Преображенский, прообразом которому послужил дядя М.А. – Николай Михайлович Покровский, родной брат матери писателя, Варвары Михайловны… Николай Михайлович Покровский, врач-гинеколог, в прошлом ассистент знаменитого профессора В.Ф. Снегирева, жил на углу Пречистенки и Обухова переулка, за несколько домов от нашей голубятни. Брат его, врач-терапевт, милейший Михаил Михайлович, холостяк, жил тут же. В этой же квартире нашли приют и две племянницы… Он (Н.М. Покровский. – Б. С.) отличался вспыльчивым и непокладистым характером, что дало повод пошутить одной из племянниц: «На дядю Колю не угодишь, он говорит: не смей рожать и не смей делать аборт». Оба брата Покровских пользовали всех своих многочисленных родственниц. На Николу зимнего все собирались за именинным столом, где, по выражению М.А., «восседал, как некий бог Саваоф», сам именинник. Жена его, Мария Силовна, ставила на стол пироги. В одном из них запекался серебряный гривенник. Нашедший его считался особо удачливым, и за его здоровье пили. Бог Саваоф любил рассказывать незамысловатый анекдот, исказив его до неузнаваемости, чем вызывал смех молодой веселой компании».

Любовь Евгеньевна так описала свое решающее объяснение с Булгаковым: «Все самые важные разговоры происходили у нас на Патриарших прудах (М.А. жил близко, на Садовой, в доме 10). Одна особенно задушевная беседа, в которой М.А. – наискрытнейший человек – был предельно откровенен, подкупила меня и изменила мои холостяцкие настроения. Мы решили пожениться».

Любовь Евгеньевна тоже была консервативна по своим взглядам и привычкам, столь же настороженно относилась к представителям новой интеллигенции, особенно из числа евреев. В этом они с Булгаковым сошлись. Катаев же, Олеша, Багрицкий и другие гудковцы, хотя и происходили порой из «бывших», поверили, что революция настоятельно требует и новой культуры, и нового быта, и с упоением «колебали мировые струны». Кроме того, была элементарная зависть к успеху, пусть даже кратковременному, а также глубоко скрываемое чувство, что по гамбургскому счету как писатель Булгаков выше всех окружающих на голову. Особенно это стало ясно тогда, когда был опубликован «Мастер и Маргарита». Неудивительно, что зависть чувствуется и вот в этих мемуарных катаевских строках: «Это были двадцатые годы. Бедствовали. Одевались во что попало. Булгаков, например, один раз появился в редакции в пижаме, поверх которой у него была надета старая потертая шуба… Вдруг выясняется, что один из нас давно написал пьесу, и она принята и пойдет в МХАТе, в лучшем театре мира… Булгаков стал ходить в хорошем костюме и в галстуке». И Л.Е. Белозерскую они не приняли, чувствуя, что она уводит Булгакова от них в мир старой интеллигенции, которая от революции совсем не в восторге, тогда как и Катаев, и Олеша, и Багрицкий, и Ильф поначалу революцией старались восхищаться, хотя и видели уже ее темные стороны. Валентин Катаев, постепенно отдалявшийся от Булгакова, особенно после того, как Михаил расстроил его сватовство к сестре Леле, в беллетризованных мемуарах «Алмазный мой венец» не слишком ласково и с нескрываемой иронией отозвался о Любови Евгеньевне: «Впоследствии, когда синеглазый прославился и на некоторое время разбогател, наши предположения насчет его провинциализма подтвердились: он надел галстук бабочкой, цветной жилет, ботинки на пуговицах, с прюнелевым верхом, и даже, что показалось совершенно невероятным, в один прекрасный день вставил в глаз монокль, развелся со старой женой, изменил круг знакомых и женился на некой Белосельской-Белозерской, прозванной ядовитыми авторами «Двенадцати стульев» «княгиней Белорусско-Балтийской». Синеглазый называл ее весьма великосветски на английский лад Напси».

Он также охарактеризовал и Булгакова как человека для себя уже достаточно чужого, хотя и достойного уважения, выведя его под прозрачным псевдонимом «Синеглазый»: «Синеглазый… был весьма консервативен, глубоко уважал все признанные дореволюционные авторитеты, терпеть не мог Командора (Маяковского. – Б. С.), Мейерхольда и Татлина и никогда не позволял себе, как любил выражаться Ключик (Юрий Олеша. – Б. С.), «колебать мировые струны»… В нем было что-то неуловимо провинциальное. Мы бы, например, не удивились, если бы однажды увидали его в цветном жилете и в ботинках на пуговицах, с прюнелевым верхом. Он любил поучать – в нем было заложено нечто менторское. Создавалось такое впечатление, что лишь одному ему открыты высшие истины не только искусства, но и вообще человеческой жизни. Он принадлежал к тому довольно распространенному типу людей, никогда и ни в чем не сомневающихся, которые живут по незыблемым, раз навсегда установленным правилам. Его моральный кодекс как бы безоговорочно включал в себя все заповеди Ветхого и Нового Завета. Впоследствии оказалось, что все это было лишь защитной маской втайне очень честолюбивого, влюбчивого и легкоранимого художника, в душе которого бушевали незримые страсти. Несмотря на всю интеллигентность и громадный талант, который мы угадывали в нем, он был… в чем-то немного провинциален».