Мизиа Серт - Пожирательница гениев

Но успокоиться он не мог. Зачем он не последовал своему первому импульсу и не поехал с Нижинским? Откуда у него этот непреодолимый страх моря? Когда Дягилев отправился в Соединенные Штаты, то каждое утро, просыпаясь, первым делом приказывал слуге на коленях на палубе читать молитвы, чтобы Бог охранял его хозяина. Застраховав себя таким образом, Дягилев немного успокаивался, разумеется, если море не волновалось.

Серж не любил Америку.

— Это непостижимо, — говорил он, — страна, в которой нет нищих! Ни одного! В ней нет своеобразия, нет местного колорита. Во что превратилась бы Италия без своих нищих? В Нью-Йорке я их искал, искал очень добросовестно. В конце концов однажды на углу какой-то улицы я был готов испустить победный клич. Ко мне приближался мужчина, очень прилично одетый, но его повадка не обманывала, в глазах читались смирение и надежда, надежда, что вы сунете руку в карман. Я поспешил сделать это с такой радостью, что быстро собрал все мелкие купюры и монеты, какие имел при себе. Этот человек заслуживал получить все, что неприличное отсутствие его собратьев помешало мне раздать раньше. Когда я протянул ему свою жатву, широкая улыбка осветила его лицо, обнажив десны… Увы! Все его зубы были золотые…

У Дягилева были весомые причины не любить Америку. Когда я думаю, что он повез туда Шаляпина, Нижинского, Павлову, Фокина, Карсавину [205]— то есть в одно турне всех гениальных артистов, какие существовали на свете, — и столкнулся с таким непониманием и равнодушием, что ему даже не удалось покрыть расходы! С трудом он нашел деньги на обратную дорогу!

Спустя несколько лет любой американский импресарио предлагал горы золота, чтобы заполучить только одного из этих артистов. Как всегда, люди признавали гениев с опозданием на десять лет.

Разрыв с «Русским балетом» оказался губительным для Нижинского (жена которого играла столь гнусную роль, что предпочла для него сумасшедший дом возвращению к Дягилеву [206]). Он сам отдавал себе отчет, что мало на что способен без советов и руководства Сержа.

В Лондоне, где все еще были под впечатлением процесса Оскара Уайльда [207], пуританская мораль приветствовала женитьбу Нижинского, остававшегося нежно любимым ребенком английского общества. Мой большой друг леди Рипон, которая на протяжении всего существования «Русского балета» была его настоящей благодетельницей, писала мне:

«Вы понимаете, что женитьба Нижинского расположила всех в его пользу. Были люди, думающие, что он не захочет вернуться в «Балет», но с тех пор, как Нижинский здесь, он рассказывает, что очень несчастлив, так как его уволили [208], и ничего другого не просит, как вернуться. Поэтому обстоятельства, естественно, оборачиваются против Дяга, который не очень удачно вел себя во время последнего пребывания в Лондоне! Я расскажу Вам об этом подробно в Париже.

Сейчас хотелось бы знать, каковы его намерения по отношению к Владимирову [209], потому что, как я Вам уже говорила по поводу контракта, он вам рассказывает то, что ему выгодно в данный момент. Особенно важен вопрос о Фокине [210]. Как я хотела бы его (Фокина) увидеть, поговорить с ним! С нетерпением жду Вашего письма…»

Фокин, несомненно самый замечательный балетмейстер всех времен, не всегда соглашался с Нижинским по поводу его хореографических опытов. Этим воспользовались, чтобы отнести на счет их раздоров разрыв Нижинского с «Балетом». Если бы на самом деле не было ничего более серьезного, Дягилев быстро бы уладил этот вопрос. Но Ромола была уверена, что, толкнув Нижинского на создание собственной маленькой труппы, получит большие деньги. На деле результат оказался удручающим. Несчастная леди Рипон, чье трогательное обожание великого танцовщика не помешало ей это ясно видеть, была в отчаянии.

«Я очень раздосадована, — писала она мне, — так как, несмотря на неуспех убогого балета Нижинского, в Лондоне настроены против Дяга, потому что с Нижинским не заключили контракт. Пока его не видели, об этом не думали. Но вот уже несколько дней меня изводят вопросами и даже упрекают, почему я не настояла, чтобы Дяг снова его пригласил. Я твержу, что это из-за Фокина, но никто мне не верит. Много говорят о его новой дружбе. Сплетни, распространяемые всем этим маленьким мирком в Париже, — который судачит о балете, уверяя, что обожает его, — дошли до нас. И в результате больше, чем когда-либо, называют балет «пучиной порока» и т. д… Вы хорошо знаете, что, если надо выбирать между Нижинским как балетмейстером (с его балетами, которые публике не нравятся) и Фокиным с его новыми балетами, я, принимая так близко к сердцу успех «Русского балета», была за Фокина. Тем более что кордебалет стал разболтан до неузнаваемости.

Но я начинаю думать, что это Дяг склонил Фокина не возвращаться в труппу, если там будет Нижинский. Или, во всяком случае, ничего не сделал, чтобы возвращение Фокина стало возможным. Он мне рассказывает столько ерунды, столько противоречивых историй по поводу контрактов и т. д… этот дорогой друг! — что я уже не знаю, что происходит у него с Фокиным или с новым молодым танцовщиком. Возможно ли еще принять Нижинского в труппу? Тем более, кажется, у него нет ни малейшего желания быть балетмейстером и он готов танцевать свои роли в очередь с Фокиным. Можете ли Вы что-нибудь сделать? Я надеялась, что эта история пройдет более или менее незамеченной в Лондоне. Но, несмотря на то что у Нижинского хватило здравого смысла не упоминать о своей ссоре с Дягом, об этом много говорят, и я боюсь, что это причинит здесь вред «Балету». Я начинаю с растущим волнением думать о предстоящем сезоне, и у меня одно желание — уехать куда-нибудь подальше, где нет театра… так как, когда начинают жертвовать искусством ради личных отношений, им больше не хочется заниматься.

Прошу Вас ответить мне, так как Ваше мнение мне очень и очень важно…»

Действительно, в тени грандиозного Дягилева Нижинский существовал, охраняемый от всякого столкновения с жизнью. Теперь же малейшая трудность представлялась ему непреодолимой горой. До сих пор его путь был тщательно продуман и подготовлен. Благодаря Дягилеву самые большие художники создавали все, чтобы как можно ярче подать его исключительное дарование. Нижинский знал и чувствовал, как этот человек своей любовью, твердостью и уверенностью вел его к триумфам, атмосфера которых стала ему необходимой.

Теперь он был в полном смысле слова потерянным ребенком. Сомневался во всем, начиная с самого себя. Он был глубоко несчастен…

В этом танцовщике, оставшемся в истории балета как некое чудо, была какая-то пассивность перед жизнью, податливость и слабость воли, которые сделали его абсолютно беззащитным, как только рядом не оказалось Дягилева. Для Ромолы Нижинский стал озадачивающе легкой добычей. Он и глазом не успел моргнуть, как она его оженила. Нижинский так и не понял, почему она противодействовала тому, чтобы он занял свое место возле своего мэтра — единственное место, какое ему представлялось естественным. Мотивы «приличия», о которых она прожужжала все уши, казались ему бессмысленными.