Мизиа Серт - Пожирательница гениев

Однако Стравинский, в котором справедливая гордыня росла чрезвычайно быстро, совсем забыл, чем он обязан создателю и вдохновителю «Русского балета»: «Наш успех вскружил ему голову, — писал Стравинский. — Кем бы он был без нас, без Бакста и меня?»

Между тем Дягилев так восхищался им, что даже если находил какую-нибудь его партитуру невозможной для сценического воплощения или она просто не нравилась ему — как это было с «Царем Эдипом» [222]в 1927 году, — он обвинял самого себя в том, что, вероятно, не понял музыку. До такой степени он был убежден, что Стравинский не может быть «ниже себя».

Вместе с успехом к Стравинскому пришел вкус к деньгам. Он, как, впрочем, и многие другие сотрудники Дягилева, оставался совершенно равнодушным к макиавелиевским усилиям, которые требовались Сержу, чтобы финансировать свою огромную антрепризу, и не переставал изводить его жалобами и обвинениями по поводу денег. В то время как, с одной стороны, я каждый год помогала Дягилеву совершить чудо, чтобы свести концы с концами, с другой стороны, мне приходилось выслушивать все более и более пронзительные стенания Игоря, который забывался до такой степени, что называл своего благодетеля свиньей и вором.

Начиная с 1918 года события, происходившие в России, хотя он уже давно не жил в ней, дали ему новый повод кричать о своей нищете. Из Моржа, где Стравинский комфортабельно обосновался во время войны, он писал мне:

«…Очень тяжело рассказывать Вам о всех несчастьях, которые, Вы знаете, обрушились на нас за эти страшные годы; ко всему этому прибавилось совершенное отсутствие денег и абсолютная невозможность их добыть. С июля ни одного сантима от Дягилева (он мне должен тридцать тысяч франков). Не знаю, что делать, к кому обратиться, чтобы получить деньги. Мне пришла в голову мысль просить Вас, если это возможно, найти мне где-нибудь деньги в долг, чтобы отодвинуть этот ужасающий призрак нищеты. Моя дорогая, извините меня, но мне действительно не остается ничего другого…»

Я, конечно, должна была сама спасти его от «ужасающего призрака» и заняться также организацией концерта, принесшего «немного дохода», и, очевидно, сделала это так удачно, что следующее письмо из Моржа было не таким мрачным:

«Я поблагодарил Вас в телеграмме за всю Вашу огромную доброту и хочу еще раз сделать это в письме. Но не скрою, что почувствовал себя очень неловко, догадавшись, кто эта почитательница, пославшая мне деньги. Когда я просил Вас помочь занять деньги, у меня и в мыслях не было, понимая, что Ваши возможности не безграничны, особенно в наше время, просить их лично у Вас. Не знаю, когда сумею вернуть их Вам, и это меня страшно мучает. Подожду концерта, о котором Вы рассказали. По этому поводу должен Вам сказать, что я поручил Эрнсту Ансерме [223](нашему дирижеру) управлять этим концертом, который, как мне кажется, должен быть составлен таким образом:

1-я часть

а) «Петрушка »(сюита из балета), 28 минут

б) «Песнь соловья » (симфоническая поэма по 2-му и 3-му актам оперы, поэма, которую я написал в прошлом году) — 20 минут

2-я часть

а) «Весна священная» — полностью

Это все!..»

«Это все» — концерт, который дали тридцать лет назад и на котором звучали «Священная», «Петрушка» и «Соловей», — о таком я и сегодня мечтаю…

«Это все!..» Но это грандиозно!

Увы, враждебность композитора к Дягилеву все росла. По мере того как жалкие и довольно мерзкие споры о деньгах отдаляли Стравинского от него, он все чаще и чаще подумывал об Америке и ее финансовых возможностях. В 1919 году я получила письмо, характерное для его забот в это время:

«Моя дорогая Мизиа, благодаря Вам и Вашей доброте неприятное дело с Дягилевым подходит к концу и, надеюсь, что вскоре совсем ликвидируется. Я никогда не сумею выразить Вам всю мою благодарность не только за то, что Вы воздействовали на Дяга, чтобы облегчить мое материальное положение, но и избавили меня от мучительной необходимости делать это самому.

Ансерме держит меня в курсе всего, что происходит, и, между прочим, сказал, что Вы скоро увидите в Париже Отто Кана [224]. Чтобы Вы знали в точности мою американскую историю, я Вам расскажу ее в общих чертах.

Я узнал (прошедшей зимой), что осенью в Метрополитен (Балэн — хореография [225], Монтё — оркестр и жидовские декорации и костюмы) поставили «Петрушку», не сказав мне ни слова и не заплатив ни су. Тогда я написал Кану, что признаю его законное право (то есть отсутствие прав у русских в Соединенных Штатах), но оспариваю моральное право показывать мое сочинение, даже не уведомив меня (простая вежливость) и не заплатив в то время, когда сейчас только мои сочинения являются единственным источником существования моей семьи. Через два месяца получил ответ от Кана с извинениями (он не знал мой адрес) и сообщением, что отправил чек на 1250 франков (за 5 спектаклей по 250 франков, как он позаботился добавить). Деньги я не перестаю требовать у Дягилева, а он упорствует, как осел, совершенно не понимая, что только раздувает скандал (один русский обкрадывает другого русского, заявляя, что этот последний не имеет никаких прав за границей. Ведь правда, настоящий скандал?). В это же время (до того, как получил ответ от Кана) я написал некоторым людям в Нью-Йорк, прося их дать понять этой еврейской банде, как подло они поступают со мной, бесправным русским… Дяг ведет себя по-свински. И чтобы покончить с этой темой, одна маленькая история, которую мне рассказал Ансерме.

«Дейли Мейл» получила множество писем, в которых спрашивают, как же случилось, что в Америке открыта подписка в вашу (Стравинского) пользу в то время, как ваши балеты делают такие большие сборы в «Альгамбре» [226]. Критик вышеупомянутой газеты (на банкете перед премьерой де Фальи в Лондоне [227]) подошел к Дягилеву и спросил его об этом. На что Дяг ему ответил: «Американцы ограбили Стравинского». Как красиво!..»

После этого письма отношения между ними стали невыносимы. Что до меня, на которую обрушивались сетования одного и гнев другого, то я дошла до исступления, предельно от них устав. Вскоре Стравинский заявил, что его «религиозные убеждения» не позволяют ему больше заниматься «таким низким делом, как балет», и он взялся за перо, чтобы собственноручно написать несчастному Сержу, что балет «навлек на него анафему». Со своей стороны Дягилев, сбитый с толку жестокой энцикликой своего излюбленного композитора, писал: «Я узнал, что Стравинский, мой первый сын [228], посвятил себя двойному служению: Богу и деньгам…»

Представления «Свадебки» [229]дали Стравинскому основания для таких денежных придирок и дрязг, что письмо его показалось мне актом судебного исполнителя, — так в нем развернулся его характер судебного крючкотвора: