Катрин Шанель - Величие и печаль мадемуазель Коко

— Там, где заканчивается мой восторг перед наукой — начинается преклонение перед милостью Господа. А она неисчерпаема, как вам известно.

— Ничего такого мне не известно. Более того — я поражен, встретив в своем некоторым образом коллеге столь трепетную веру во Всевышнего. Мне казалось, практическая медицина рано или поздно заставляет человека утратить веру.

— Эта утрата была бы для меня величайшим несчастьем, — возразила я, но внутри себя я ликовала и хлопала в ладоши, словно маленькая девочка, ведь доктор назвал меня коллегой!

— Что ж, будем надеяться, с вами этого не случится. А теперь ступайте, мой юный друг, принесите мне историю болезни нашей любезной мадам Бодю, и мы с вами разберемся, как лучше ей помочь.

Его звали Марк Лебуле, он был немолод, его трудно было назвать красивым — редеющие волосы, усы щеточкой и ледяные синие глаза за стеклами пенсне. Но я была без ума от него. Едва я видела в конце коридора его массивную фигуру: широкие плечи, мягкая поступь льва, — как земля уходила у меня из-под ног. Я скрывала свои чувства, потому что привыкла скрывать свои чувства и потому что знала — это просто трепет ученика перед учителем, профана перед посвященным. Но разве он не выделял меня среди других сотрудников? Разве его взгляд не останавливался порой с нежностью?

Пытаясь разобраться в своих противоречивых ощущениях, я и не заметила, как кончилось лето. Поездка матери в Монте-Карло, пожалуй, излишне затянулась. Я изредка получала от нее письма. Она была весьма аккуратна в деловой переписке, но личную вела как попало. У нее был отвратительный почерк — так пишут малограмотные люди, которые не пишут, а вырисовывают буквы. Если ей приходила фантазия черкнуть письмо, она употребляла любую подвернувшуюся под руку бумагу, и я получала весточки от нее на обороте ресторанного счета, на листках из чьего-то блокнота, чаще всего она посылала открытки. И это притом, что она повсюду возила кожаный бювар со стопкой почтовой бумаги, украшенной ее логотипом! Однажды я получила очень странное письмо, написанное с росчерками и брызгами, но на какой бумаге! Плотной, шершавой, цвета слоновой кости, и на ней были водяные знаки — львы держали герб.

Оставалось только догадываться, куда на этот раз занесло мою невозможную мать. Впрочем, я уже спокойнее относилась к ее образу жизни. Как я страдала, когда она уезжала с Мисей! Сейчас я чувствовала себя намного смелее и самостоятельнее. У меня были свои деньги, значит, я была независима от нее и в финансовом смысле. У меня было любимое дело, нелегкое, благородное, и я могла не заниматься ее делами. Наконец, я чувствовала заинтересованность еще в одном человеке, и это словно снимало с матери часть моей любви. Если бы возложить мою любовь на нее целиком, я знала, эта ноша была бы ей не по силам.

Она вернулась, никого не предупредив, и не застала меня дома. Странно, но ей, видимо, не терпелось меня увидеть. Шанель вызнала у прислуги, по какому адресу я заказывала такси, и приехала в больницу Святой Анны. Ее напор всегда сметал преграды, поэтому я вовсе не удивилась, когда увидела ее в дорожном костюме. Она шла по коридору, бодро размахивая сумочкой, с порозовевшим от свежего воздуха лицом, с каплями дождя в волосах, и казалась девчонкой, моей ровесницей. А я, как нарочно, вела из процедурной несчастную мадам Бодю. У нее выдался плохой день, но нрава она была смирного, так что с удовольствием приняла ванну, и теперь я провожала ее отдохнуть. Идиллию немного портила струйка слюны, которую мадам Бодю иногда пускала с нижней губы. У Шанель на лице выразился такой комический ужас, что я бы засмеялась в голос, если бы не боялась напугать пациентку.

— Катрин! Боже! Что ты делаешь? — вопросила она так, словно застала меня во время противоестественной любви с датским догом.

— Работаю. Как ты прошла? Сюда не пускают посторонних. Не могла бы ты подождать меня внизу, у лестницы? Я освобожусь через несколько минут.

Ничего не сказав, Шанель повернулась и быстро пошла к дверям. Я проводила мадам Бодю в ее палату, уложила, и та сразу заснула, как с ней всегда бывало после ванны. Я передала сестре ключи от процедурной и дала ей кое-какие поручения, сняла передник, поправила волосы. Хорошо, что я надела сегодня этот пуловер цвета сливок и новую юбку. Шанель радуется, когда видит меня хорошо одетой, для нее это — дело чести. Я же частенько напяливаю на себя первое, что достану из шкафа, но в последнее время я стала лучше следить за собой.

Она ждала меня у автомобиля. Кажется, она вполне оправилась от посещения клиники, постукивала зонтиком по тупенькому носу башмачка и загадочно улыбалась.

— Здравствуй, мама, — сказала я и поцеловала ее в щеку, почувствовав знакомый нежный запах, аромат чистоты, исходивший от ее волос, и еще какую-то ноту, которая всегда казалась мне запахом путешествий. — Я рада, что ты вернулась. Я скучала.

— Я тоже очень скучала по тебе, Вороненок.

Кажется, это была ложь. Она ничуть не скучала по мне, иначе бы приехала раньше. Но я не сердилась на нее, с удовольствием разглядывала ее пушистый от пудры профиль, ее оживленные губы.

— Ты не представляешь, где я проводила время! — сказала она.

Я так и знала, что она не удержится, потому и сама не удержалась, чтобы не подпустить ей шпильку:

— Не лучше ли сказать — с кем?

— Ты уже что-то слышала? — встревожилась Шанель.

— Нет, откуда, — пожала я плечами. — Ты же знаешь, у меня нет светских знакомств, я не люблю пустой болтовни и сплетен.

— Но ты читаешь газеты!

— Только не отдел светской хроники.

— Неважно, — успокоилась Шанель. — Так вот — ты не права. Сначала мне было важно где , именно где , а не с кем! Представь себе: огромная шхуна, вся сверкающая золотом и черным лаком…

— Твое любимое сочетание.

— Да! И я подумала о том же. Все каюты обставлены старинной мебелью. Над кроватями — балдахины. Бесценные ковры. Зеркала в рамах тонкой работы. Картины. Золотая и серебряная утварь. Словно ты не плывешь по морю, а гостишь в усадьбе у какого-нибудь аристократа. Хозяин, как и все аристократы, — большой чудак, обожает заключать пари, выходить в море в шторм, носит грубые свитера и обшарпанные ботинки. И вот Вера передает мне от него приглашение. Он ее старинный знакомый. Вера прямо вся горит, не может спокойно устоять на месте. Но я… — Тут Шанель холодно подняла бровь. — Я отказываюсь. Он богат? Я тоже не бедна. Он аристократ? Тем хуже для него!

Я улыбаюсь. Шанель знает, как подцепить мужчину на крючок. Может быть, потом она не сумеет удержать свою добычу, но подсечь — в этом ей нет равных.

— Вера снова передает мне приглашение. Я беру с собой Дмитрия, ты понимаешь, в качестве аксессуара, чтобы поддержать тон, и отправляюсь. Как только я вижу шхуну и мое, как ты верно заметила, любимое сочетание… А кают-компания! Обед был самый приятный, играл цыганский оркестр, что по мне уже немного чересчур. Но там все чересчур, моя дорогая! После обеда хозяин предлагает танцевать, но я под благовидным предлогом удаляюсь…