Мария Белкина - Скрещение судеб

На том заседании президиума, где решался вопрос о прописке Марины Ивановны, выступил против нее Тренев, драматург, тоже, как и Асеев сталинский лауреат, орденоносец, автор пьесы «Любовь Яровая». Тренев произнес, говорят, погромную речь: Цветаева эмигрантка, муж ее был белогвардейцем, и ей не место в среде советских писателей.

Таким образом, еще до приезда Марины Ивановны в Чистополь ей было отказано в праве проживать там, и Флора Лейтес после разговора с Асеевым собиралась послать ей об этом телеграмму в Елабугу, Но на почте она встретилась с Лидией Корнеевной Чуковской, которая и там, в Чистополе, вела свой дневник. Услышав от Флоры о содержании телеграммы, Лидия Корнеевна посоветовала не сообщать об отказе, вот почему Марина Ивановна и не получила ответа от Флоры.

Но, приехав в Чистополь, Марина Ивановна могла прежде всего разыскать Флору, чтобы выяснить, что произошло и почему та ей ничего не ответила. Их встреча действительно могла произойти в вестибюле интерната, так запомнившегося Флоре. И когда Флора сказала Марине Ивановне, что ей отказано в прописке, то у той могло быть такое отчаяние в глазах, что Флоре трудно было вынести ее взгляд.

Память, увы, несовершенный аппарат и часто, воспроизводя пережитое, помимо нашей воли искажает схему событий, выхватывая из запасника не те декорации, а из забитых до отказа кладовых — обветшавшую бутафорию не тех дней, и, расставляя все заново, заставляет нас уверовать, что было именно так, как представляется теперь, а не так, как было на самом деле! И только документы и записи, сделанные в те, давно погребенные дни, могут помочь восстановить подлинную картину. Потому-то мне и пришлось, насколько это было возможно, уточнить рассказ Флоры. И потом Флора еще смолоду была очень милой выдумщицей, фантазеркой, и ей могло вообразиться, что такой именно «вариант знакомства» с Мариной Ивановной в вестибюле интерната более, так сказать, «литературен»! А может быть, она и правда забыла про пароход да про телеграмму, которую не послала…

Марина Ивановна уехала из Елабугу 24 августа в 2 часа дня; стало быть, где-то к ночи или на рассвете — колесные пароходы тащились медленно — она прибыла уже в Чистополь и находилась там 25-го и 26-го, а 27-го отбыла обратно. Нет точных сведений, когда уходили пароходы из Чистополя на Елабугу; кто говорит утром, кто — днем, кто — вечером, а может, и не один пароход был.

За те дни в Чистополе она успела со многими встретиться, ко многим зайти, Чистополь не так уж велик, чуть побольше Елабуги, и все, хотели того или не хотели, на сталкивались друг с другом на пятачке в центре города, где размещались учреждения и магазины. К сожалению, о пребывании Марины Ивановны в Чистополе нам столь же мало известно, как и об ее елабужских днях, ибо все уже, почти все, с кем она виделась там, отбыли в иной мир.

Раза два-три Марина Ивановна заходила к Берте Горелик, вернее к Елизавете Эмильевне Бредель, с которой Берта жила в одной комнате. Берте не удалось вернуться в Москву, вышло постановление, что с маленькими детьми въезд в Москву запрещен, и ей пришлось задержаться в Чистополе и работать в больнице. Марина Ивановна спрашивала Берту, поможет ли она ей устроиться сиделкой или санитаркой, если ей разрешат прописку в Чистополе. Берта понимала, что ни сиделкой, ни санитаркой с нервами Марины Ивановны нельзя работать, но говорила, что работа ей может найтись. Марина Ивановна показала Берте целый ворох дивной французской шерсти, которую она привезла с собой, и сказала, что ей нужны 150 рублей. Берта уверила ее, что шерсть стоит гораздо дороже, а 150 рублей она ей может дать, и, когда найдется покупатель на шерсть, Марина Ивановна вернет ей деньги. Но та отказалась брать в долг. С Бредель Марина Ивановна опять говорила по-немецки, как и на пароходе, и это тревожило Берту: она боялась, что хозяйка, узнав, что Бредель немка, погонит их с квартиры, так как муж ее был убит немцами в первые же дни войны. И когда хозяйка спросила Берту: «Они что, из жидов будут?» — про Марину Ивановну и Бредель, то Берта поспешила ответить: «Да, да, из жидов!» А их просила говорить по-русски. Но ни о каких делах Марины Ивановны в Чистополе, ничего об ее хлопотах Берта не помнит, да может быть, при ней и разговоров на эту тему не было, она ведь целый день проводила в больнице и домой только забегала и видела Марину Ивановну мельком.

Была Марина Ивановна и у Асеева. На заседание совета эвакуированных, куда она обратилась за помощью и где снова решался вопрос о ее прописке, он не пришел, но прислал письмо, в котором поддержал ее.

Встретилась Марина Ивановна и с Алперс. Та рассказывала, что стояли они, несколько жен писателей, в том числе Сельвинская и Санникова [110], на улице вечером и обсуждали, как им лучше организовать на общественных началах столовую для писателей и их семейств. Быт в Чистополе был очень сложный, трудный, продукты на базаре дороги, и такая столовая могла бы облегчить жизнь писателям. А те же продукты, закупленные коллективно, могли бы обходиться несколько дешевле. Жены писателей решили по очереди готовить, подавать, убирать в столовой. Требовалось только помещение и разрешение горисполкома. В эту их затею Алперс и посвятила проходившую мимо Марину Ивановну. Та живо заинтересовалась столовой и сказала:

— А я буду судомойкой!

— Ну зачем же судомойкой? — возразила Сельвинская… — Может, мы буфет организуем, можно в буфете.

— Нет-нет, это я не сумею! Я тут же просчитаюсь…

Быть может, именно об этой мифической «литфондовской» столовой она и говорила потом Сикорской, что собирается там работать. Была Марина Ивановна у Веры Смирновой, возглавлявшей совет эвакуированных, и передала ей заявление:

«В совет Литфонда.

Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.

М. Цветаева

26-го августа 1941 г.»

Столовая, в которой зимой 1941 года будут кормиться писатели, откроется, когда Марины Ивановны давно уже не будет в живых… По воспоминаниям одного писателя — он получил пропуск в эту столовую 24 октября.

Петр Андреевич Семынин, член совета эвакуированных, занимавшийся в этом совете квартирными делами, не помнил, чтобы на том заседании, где решалась судьба Марины Ивановны, шел разговор о работе: говорилось о прописке, о разрешении жить в Чистополе. Он помнил, что выступил критик Дерман, друг Паустовского, который очень хорошо охарактеризовал Марину Ивановну и говорил о значении ее как поэта. Выступила в поддержку Марины Ивановны и Вера Смирнова. Асеев прислал хорошее письмо, и письмо это зачитали. И сам Семынин тоже выступил за Марину Ивановну. И только Тренев снова произнес погромную демагогическую речь, поминая и арестованного мужа, и дочь, и эмигрантское прошлое Цветаевой. Но собрание было на стороне Марины Ивановны, и все было решено голосованием. Положительно!