Мария Белкина - Скрещение судеб

И 8 августа снова: «…Я еще раз прошу прощения за мою ложь. Единственное, что я нахожу в свое оправдание — это неведение о действительном состоянии твоего здоровья. Я смертельно боялся еще больше подорвать твои силы…»

И в следующей открытке от того же 8 августа: «Когда ты получишь эту открытку, как раз будет ужасный день 27 августа…

О Сереже я сведений не имею. Случайно как-то встретился с человеком, который в течение получаса в 1940 году проживал с ним в одном номере гостиницы [151]. Сережа был здоров, нерешителен и на кого-то очень сердился. Не можешь ли ты сама официально навести справки [152]. Целую тебя и очень люблю, твой муж».

И Аля, судя по ее письмам, запрашивает, и запрашивает не один раз, но никакого ответа не получает…

Алю продолжает тревожить судьба архива матери, и Муля отвечает ей 6 октября 1942 года: «Что касается архива, то я попрошу тебя в ближайшем письме ко мне сделать приписку или написать отдельную записку на имя Бориса Александровича Садовского, объяснить ему, что ты дочь Марины и чтобы архив через меня передали бы Лиле. Этот Садовский и его супруга поместили у себя вещи Марины перед и после отъезда Марины из Москвы. Вещи ухнули, так распорядилась Марина. Архив придерживают. Если получат письмо от члена семьи — отдадут. Надо также написать Лиле. Она, бедная, много работает, но должна чуть энергичнее действовать, чтобы усилить материальную помощь Мурзиле. Она никак не понимает, что Сережины вещи впоследствии восстановить возможно, а сейчас надо их продать и усилить помощь Муру…»

И в марте 1943 года в письме без точной даты: «Наконец получил твое письмо от 11–14 февраля… Завтра утром мы с Нинкой идем выручать архив Марины…

…Я так счастлив, когда ты хоть немного шутишь в своих письмах…»

И 11 марта: «Сегодня я наконец вырвал мамин архив из лап двух безумцев. Сундук огромный, кажется, все в сохранности: книги, рукописи, письма. Пришлось все выложить, а потом вновь уложить. Это в утлом Лилином помещении… Я хочу еще раз всмотреться в твои детские фотографии, какая ты чудесная!..»

В этом письме многое вымарано цензурой, впрочем, как и почти в каждом письме.

Кончина матери, предчувствие гибели отца Алю доконали, она впадает в депрессию, перестает верить, что когда-нибудь она выйдет за забор , что останутся еще силы начать жить сначала. И Муля всячески старается ее поддержать. Еще в декабре 1942-го он писал ей: «Аленька, жизнь моя, только что после длительного перерыва пришло твое письмо от 8-го ноября — первое письмо после праздников. Родная моя, что же делать? — Надо и дальше проявлять выдержку и терпение… Данное время не благоприятствует, чтобы хлопотать, но скоро дела пойдут сильно в гору, война подходит к концу, — но сейчас я ничего сделать не могу. Не могу добиться ликвидации нашей разлуки…»

В письмах часто упоминается: «По адвокатской линии идет сложная титаническая борьба… В данный момент более краткого пути из лабиринта нет…

…Юрист действует очень энергично. Он не хочет меня обнадеживать, но я надеюсь…

Ты пишешь о своем ходатайстве. Ты, очевидно, правильно сделала, что поставила этот вопрос. Очень хотелось бы, чтобы ты прислала мне копию, или вернее второй экземпляр заявления, но если что-либо не выйдет, я обойдусь пока что твоим письмом от 7-го августа. Можешь знать, родненькая, что по собственной инициативе я отправлял заявления не раз. О результатах можно будет судить, когда снова будем рядышком… Аленька, я очень верю в тебя. Я даже немного боюсь твоего ума — необъятности твоей души. Перед этим мне чуть обидно за мою любовь, которая — вот так я чувствую — меньше, чем ты, моя жизнь…»

А годы идут… «Сегодня ровно три года с того дня, как ты согласилась стать моей женой…»

«…Сегодня пятая годовщина с того дня, когда ты и я и провидение решили: будь что будет…»

Он помнит все даты, помнит, во что и когда она была одета, какое было у нее настроение, что она говорила. Помнит, как 12 февраля 1938 года впервые увидел ее в Охотном ряду: она шла вместе с Ниной в кино, а он не мог пойти с ними. А потом он пил чай у Нины и приглядывался к Але, и она ему нравилась, и он был смущен, что небрит и одет по-домашнему, он забежал к Нине по-соседски. А 1-го мая он уже знал, что она — это она !..

Он посылает Але посылки, лекарства, бандероли, деньги, пишет ей, пишет… Он очень любит Алю, он всегда помнит об Але, он говорит о ней — об этом мне рассказывали многие, кто дружил с ним в те годы, но это не мешает ему жить полной жизнью и не отказывать себе ни в чем…

В его комнате над диваном висит большая фотография Али, и все, кто приходят к нему, а у него всегда полно народу, обращают внимание на красивую девушку с распущенными светлыми волосами, схваченными не то обручем, не то лентой [153]. Об этой фотографии он пишет Але еще 22 ноября 1942 года: «Сейчас я повесил на стенку несколько рисунков Мурзилы… Нашел наконец твой большой портрет, о котором я тебе рассказывал. Я так далеко запрятал его перед отъездом, что никак не мог найти. Зато в процессе поисков я убедился, что ты одна из самых богатых невест в Москве. Все твои вещи, за небольшим исключением, той части, что находится у Нинки, находятся у меня. Это единственное, что не тронули воры в мое отсутствие, потому что я твой сундук и чемодан со всех сторон прикрыл книгами, а воры оказались не мыслителями, хотя и очень ловкими аферистами. Сейчас твой портрет висит на стене рядом с плакатом, экземпляр которого я послал тебе.

У тебя на портрете величаво спокойное лицо. У тебя на плакате [154] — властно-требовательное лицо, а в жизни у тебя самое милое, бесконечно милое лицо — я так люблю его…»

А Аля все тянула срок на Ракпасе…

«Послезавтра будет ровно три года, что я в последний раз, действительно в последний раз видела маму. Глупая, я с ней не попрощалась в полной уверенности, что мы так скоро с ней опять увидимся и будем вместе. Вся эта история, пожалуй, еще более неприятна, чем знаменитое «Падение дома Эшеров» Эдгара По, помнишь? — писала она тетке. — Вообще-то мой отъезд из дома глупая случайность, и от этого еще обиднее…»

В конце лета заключенных стали гонять в тайгу за ягодами, за грибами. По двенадцать часов они проводят теперь на воздухе, и Аля заболевает от обилия солнца и кислорода: «…впервые за последние три года я попала в лес, на воздух…» Тамара рассказывает, что норма была на человека по пять килограммов морошки, иначе наказывали пайкой. А как было собрать эти пять килограммов, когда только набредешь на заросли морошки, только начнешь обирать — поверка. Пересчитают всех — «разойдись!» — побежал собирать ягоды — опять поверка, и так по двадцать раз в день…

В 1943 году Аля с Тамарой работали в цехе ширпотреба, клеили корзиночки из стружек, коробочки для лекарств. На склейку шел казеиновый клей, клей этот делался из творога. И вот в цеху нашелся инженер-химик, который сумел обратно из клея добывать творог! Он что-то колдовал, что-то делал с этим клеем — и получалась чайная ложечка серой массы, невкусной, противной, но паек был очень скудным, и все голодали, и этот творог был, так сказать, дополнительным «питанием»…