Мария Белкина - Скрещение судеб

Как-то, помянув об этой «невстрече» с Мулей, Аля тут же рассказала мне о своих друзьях, не назвав их по имени. Женаты они были четыре месяца, а разлука длилась почти восемь лет. Ее приятельницу уговаривали развестись, и тогда бы жизнь ее потекла иначе и не была бы она женой репрессированного, но она ждала, и это ждала спасало его там. Он был в лагере на Колыме в тяжелейших условиях, да еще начальник лагеря был садист и сам расстреливал заключенных за малейшую провинность. Отбыв срок, он, как и многие, побоялся вернуться, нет, в Москву он не мог, но хотя бы поближе к Москве, боялся, чтобы не посадили опять, и он завербовался там же, на Севере. Но долго не мог выдержать, он и в лагере уже с трудом дотягивал срок. Он уехал в какой-то маленький городок на Урале, где жила его мать, выселенная из Ленинграда, после убийства Кирова, как «социально опасный элемент», ибо сын ее в то время учился в Париже, жил там у ее сестры…

Вот туда-то на свидание с мужем и ехала Алина приятельница.

Подошел поезд. Она смотрела в окошко и сразу увидела его, угадала по облику, по общему абрису, каким-то шестым чувством угадала — он. Но это был совсем не он ! Не тот, за которого она выходила замуж, не тот, с кем ее разлучили… Это стоял другой человек! Измученный, тощий и совсем немолодой. И такие у него были глаза… Она отпрянула от окна, забилась в угол купе, у нее не хватало мужества выйти из вагона. А когда, наконец, вышла, то долго потом не могла встретиться с ним взглядом, боялась выдать себя, выдать свое смятение…

Все надо было начинать сначала.

— Женщины это испытание выдерживали, — сказала мне тогда Аля (о том, что рассказ ее был о Нине и Юзе Гордон, я догадалась значительно позже!), — но мужчины — те, кто был на воле, те, кто встречал «лагерных» жен…

Да, сколько я наслушалась такого рода историй, и вот разве только Адольф Смолянский, муж Дины, ждал ее, дождался и остался с ней.

А у Мули еще вдобавок была семья, жена Шуретта, сын, налаженный дом, ответственная работа, он, кажется, тогда уже заведывал английским отделом ТАСС. Начинать все заново с той, которая была осуждена по 58-й статье?! С работы, конечно, он вылетел бы, да и из партии тоже. И где жить, когда у нее «минус 39 городов!»… А тут подоспел 1946 год — постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград». Потом о репертуаре театров, потом о кинофильме «Большая жизнь», потом о музыке… Постановление за постановлением. Проработки, исключения из партии, все новое «закручивание гаек». А дальше — новая волна арестов. Новые враги народа, шпионы, вредители…

В конце сорок седьмого в одном из писем Але, когда она уже была в Рязани, все-таки «нашедшийся» Муля писал, что ему так осточертели «эти вечные страхи»! Все труднее, труднее становится работать, все тревожней становится вокруг… А может быть, эти «вечные страхи» и тревога начались раньше — ему просто дали понять, что его связь с осужденной по 58-й статье должна быть прекращена?! А может быть, тот, кто ему покровительствовал, кто помог перевести Алю из штрафного лагеря, кто устроил их свидание в Потьме, — а это должен был быть очень влиятельный человек, — может быть, он сам подвергся репрессиям, и угроза нависла теперь и над Мулей?!

Откуда мы можем знать, что происходило?! И потому предоставим лучше тем, кто пишет романы, думать за своих героев, решать за них их судьбу, нам же остаются одни только факты…

28 января 1947 года Аля написала теткам: «Итак, если все будет благополучно, мы с вами скоро встретимся, дай бог! Правда, сейчас еще не представляю себе толком ничего, не знаю даже, отпустят ли меня по истечении договора [157], заберут ли в той же должности и в том же положении, как бывает со многими. Если дадут уехать — то куда ехать? Нигде никого у меня нет…»

«9 марта 1947.

…И в самом деле скоро выберусь я из своей усадьбы, покину чудотворные леса, здесь недалеко Саров, где некогда обитал Серафим Саровский, и куда направлю стопы свои, одному богу известно. Как ни фантазируй, ничего не угадаешь. Признаюсь, раньше я в какой-то мере рассчитывала на Мульку в этом вопросе, а теперь, видимо, расчет может быть только на собственные силы — которых уже нет…»

«28 марта 1947.

…Итак, все без изменения, только весна берет свое, снег и лед превращаются в воду, и пейзаж пока что самый унылый. Может быть, по ту сторону забора оно выглядит несколько иначе…»

Весной Муля сказал Нине Гордон, что Аля должна в августе освободиться, но он никак не может придумать, где ей лучше жить, у него никого нет в провинции, кто мог бы ее приютить, а поселиться ей нужно поближе к Москве, чтобы она могла приезжать сюда и чтобы можно было к ней приезжать, и чтобы хоть какая-нибудь родная душа была бы рядом. И вот он подумал, не мог бы Юз согласиться взять Алю к себе? Юз уже перебрался к тому времени с Урала в Рязань и Нина, работая в Москве, на выходной день ездила к нему. Нина не могла сама решить этот вопрос — Юз жил в одной комнате с матерью. А Юз сказал:

— Друзей в беде не бросают. Пусть едет к нам…

Нина и Юз отлично понимали сколь сложна и трудна будет совместная жизнь в одной комнате, и как непросто будет больной, старой матери Юза привыкать к тому, что рядом, бок о бок находится посторонний ей человек. И потом Юз знал, что он рискует, привечая Алю: два бывших зека, да еще высланная из Ленинграда! Органы не поощряли подобного «скопления»… Но Иосиф Давыдович Гордон был не из тех, кто мог отказать в помощи и не протянуть руку бедствующему, а Аля действительно была в бедственном положении — ей некуда было деться. Он тут же где-то раздобыл третью железную койку, матрас, а Нина искала, чем бы покрыть этот матрас, где бы найти простыни или подобие простынь. Жизнь была нищенская, годы послевоенные голодные…

2 июля 1947 года Аля написала теткам: «…От Мульки тоже получила письмо в начале июня. Выехать отсюда я должна 27-го августа, но когда приеду, точно сказать трудно, так как посадка на московский поезд дело очень нелегкое, даже для людей, привыкших к передвижению, что не могу сказать о себе…»

27 августа 1939 года — 27 августа 1947 года! Прошло восемь лет (пребывание на Лубянке засчитывалось) — прошло 2922 дня. Отсчитали копеечка в копеечку! Было двадцать семь лет, теперь — тридцать пять. А если перечислить в годы все, что было выстрадано, — то сколько же ей получалось?! А надо было начинать жить сначала. Начинать все заново, начинать одной, совсем одной…

Итак, настал этот день — 27 августа! И отворились ворота лагеря. И вышли на дорогу три женщины. Без конвоиров, без сторожевых собак. Могут идти куда хотят. А они отвыкли уже вот так — без команды…

Аля рассказывала, что она была так ошеломлена этой неправдоподобностью свободы , что не могла идти и опустилась на обочину дороги, поставив у ног деревянный лагерный чемоданчик. Сели рядом и те две женщины. У одной из них от переживаний случилась медвежья болезнь, и она в ужасе сказала об этом Але. И Аля вдруг рассмеялась.