Мария Белкина - Скрещение судеб

Фокин был студентом третьего курса, когда повстречалась ему на его жизненном пути Ариадна Сергеевна Эфрон, а он то как раз и собрался бросить училище, идти работать — он устал голодать. Всем было трудно в те послевоенные годы, но ему, быть может, труднее других. Он жил не в городе, а в восемнадцати километрах от Рязани, в бараке депо, где раньше работал. Поезд уходил в шесть утра, другого не было, и долго приходилось ждать начала занятий. Он топил печи с истопником, кипятил воду и, разболтав карандашем в кружке 200 граммов хлеба, которые брал с собой, заряжался на весь день, до ночного поезда, другого не было, которым возвращался домой к вожделенным 300 граммам хлеба, ждавшим его. Ему полагалось 500 г, когда были карточки. На большее он рассчитывать не мог. На его стипендию жила мать и сестра-школьница. Нуждаться, голодать он был приучен волею судьбы: у него было нищее детство, в буквальном смысле слова — нищее! Отец, его, священник, был расстрелян в 1937 году. Когда отца забрали, мать кинулась узнавать где он, что он? Но нигде, никакого ответа получить не могла; а через какое-то время ей просто отдали его одежду, без объяснений, без слов! Так и пришла она с этой одеждой домой, держа в руках его шерстяные носки, набитые вшами… У нее помутился разум. Работать она не могла, да и кто бы принял бывшую попадью на работу! И взяв маленького Анатолия и еще более маленькую его сестренку, взяв суму, она пошла по миру, просить милостыню… А в четырнадцать лет Анатолий уже водил поезда, работал кочегаром на паровозе. Не по силам была эта работа подростку — за один только короткий перегон требовалось перебросить совком из тендера в топку более двадцати тонн угля! Но надо было кормить семью. Потом он стал помощником машиниста, что физически было отнюдь не легче, водил даже, одно время, бронепоезд на фронт. Он хорошо рисовал и совмещал работу на паровозе с работой художника, оформителя в клубе депо, а было ему шестнадцать-семнадцать лет! Конечно, он мечтал поступить в Художественное училище и поступил, и считался способным студентом, и его работы всегда выставлялись, как лучшие, он был энтузиастом училища, ведь после войны (в войну училище не функционировало!) первому набору студентов достались одни голые стены, пустые комнаты. Все было восстановлено их руками, все, начиная со стула, с подставок для рисунков, с мольбертов. Анатолий очень любил «свою» мастерскую, которую они, студенты, с первого дня, обживали и жаль было расставаться, уходить, но не было сил больше тянуть…

Где-то в начале февраля, как раз после зимних каникул, в их мастерскую третьего курса вошли директор училища, завуч и представили студентам преподавателя графики Ариадну Сергеевну Эфрон. Фокин рассказывал, что они все уже привыкли работать с живой натурой и, бесцеремонно уставились на нового педагога, оглядывая ее с ног до головы, оценивающе.

И сколь же непросто было Але выдержать взгляды этих пятнадцати пар пытливых, дерзких, придирчивых глаз!

«Натура» всем понравилась.

— Перед нами стояла стройная, худая женщина, на вид лет тридцати пяти. Просто, но со вкусом одетая. Неброского цвета вязаная кофточка и в тон косынка, обхватывающая сзади пучок пышных волос и как-то по-особому красиво завязанная на голове. Лицо выразительное. Но главное — глаза, искристые, пристальные, светящиеся добром. Она встретилась взглядом с каждым из нас и просто сказала: «Давайте знакомиться. И покажите мне свои работы и расскажите о себе». Мы с удовольствием, по очереди, подводили ее к своим холстам, стоящим на мольбертах или развешанным на стенах, показывали рисунки, делились замыслами и хотя мы, конечно, волновались, но чувствовали себя раскованно, словно бы она была не педагог, а старший товарищ, случайно зашедший к нам в мастерскую. Она с такой заинтересованностью разглядывала наши работы, с таким уважением отнеслась к нашему труду, так внимательно нас выслушивала и так доброжелательно и оригинально высказывала свои суждения, что сразу и безоговорочно завоевала наше доверие. Ее уроки никогда не пропускались, и дисциплина на занятиях была образцовой. Но это были не только уроки графики, которые конечно же нам были интересны, и мы тщательно выполняли практические работы по орнаменту, шрифтам, составляли сюжетные композиции, переводили изображение на линолеум. Мы сами с ее помощью изготовляли нужные инструменты. Но на уроках еще шел разговор об искусстве вообще, о литературе, о писателях, об их судьбах, о книгах, она приобщала нас к культуре. Да и просто помогала разобраться хоть как-то, в такой сложной, трудной, путанной жизни, в которую мы входили, вернее вошли уже…

Но как Аля сумела, не имея никакого педагогического опыта, никаких навыков, вести занятия, и не было у нее методических пособий да и просто учебника! А Лувр, где она когда-то училась, был так уже далек, а «антракт», когда она была лишена возможности нормального общения с людьми, так долог… И вот сумела же! Да, она была органически талантлива и с детства обладала удивительным даром давать людям — что надо было им, и как надо было им; то, чего Марина Ивановна, с ее «безмерностью мер», не умела, то, чего Мур был лишен начисто.

Аля с головой уходит в работу. «Работа интересная, увлекательная, — пишет она, — но мал оклад, на руки после всех вычетов получаю 240 р. — на это жить — трудно! Ну, ничего…»

Интересы училища становятся ее интересами, а нужды училища она воспринимает как свои собственные. В Москву летят письма к друзьям, к Лиде Бать, например:

«Хотелось бы, чтобы ты побывала в «моем» художественном училище, — уж очень интересен и хорош послевоенный набор ребят-фронтовиков, инвалидов Отечественной войны и просто очень маленьких мальчиков и девочек в большинстве своем из окрестных колхозов…»

А Борису Леонидовичу: «Я боюсь, что ты совсем рассердишься, когда узнаешь цель моего письма. Потому что это письмо с корыстной целью. Мне страшно нужны твои переводы Шекспира (пьес), в первую очередь «Ромео и Джульетта». Ты мне присылал туда, но в тех условиях уберечь их не удалось.

В училище, где я работаю, есть театрально-декоративное отделение, а Шекспира нет, и достать невозможно. Ни у меня, ни у училища нет ни средств, ни возможностей, а без Шекспира нельзя…»

И получив: «Твои книги безумно — если бы ты их видел в эту минуту! — обрадовали ребят. Они только жалели, что ты им ничего не подписал на них. И отобрали у меня даже бандероль, чтобы убедиться в том, что «он сам прислал». Если бы прислал сам Шекспир, вряд ли он произвел бы больший фурор».

И снова Лиде Бать. «Пришли обязательно свою книгу об Алишере Навои… Боюсь показаться нахальной, но мне нужно две твои книги, т. е. два экземпляра ее, один для меня, а второй для моих учеников по графике, которую попрошу тебя подписать им — учащимся Рязанского Художественного училища от — . Не удивляйся — дело в том, что библиотека училища была почти полностью разорена в годы войны, пополнить нечем, т. к. средств не хватает даже на приобретение учебников. Вот я и обратилась за помощью ко всем книги пишущим и имущим с просьбой помочь 200 ребятам, которым в течении всего учебного года совершенно нечего читать. Лида, учти, что откликаются даже самые маститые, даже самые лауреатные, не будь жадной, откликнись тоже. Кроме того, если у тебя есть что из книг современных наших писателей, которые (книги) тебе не нужны, а так же журналы, то пришли, очень тебя прошу».