Мария Белкина - Скрещение судеб

Зовут старика Размахов, Ефим Иванович. Еще много интересного рассказывал про Тарусу тех лет, про старожилов, рассказывал и про цветаевских родственников Добротворских, особенно про одну из дочерей, Людмилу Ивановну, врача Тарусской больницы, основанной ее отцом. Л.И., по словам Е.И., была арестована в 1937 г. якобы за то, что поругалась с каким-то Назаровым, кажется, ответственным местным работником, потом освободилась и поселилась в Калуге, где и работает. Валерия же Ивановна говорила, что Л.И. после освобождения вскоре умерла.

В бывшем доме Добротворских, очень большом, деревянном, на высоком месте, по теперешней ул. Ленина, сейчас помещается артель вышивальщиц. Дом, с бесконечными балкончиками, окнами, окошечками, мезонинами, где полутора-, а где трехэтажный, очень запущен, но все еще стоит.

А «избушка на курьих ножках», которую строила и построила Аля стояла на 1-й Дачной, 15, напротив колонки с водой [194]. Узенький участок, такой узенький, что, казалось, раскинь руки — и коснешься боковых заборов, вел к дачке с мезонинчиком, приветливо глядевшей из зарослей флоксов и георгин. И яблоня, по осени обвешанная антоновскими яблоками, красовалась перед дачей. Вторая яблоня — за дачей, на косогоре. А вдоль забора был проход, вернее пролаз, на этот косогор, который спускался к реке. Вот этот «пролаз» тетка Валерия все время старалась урезать. У нее был тяжелый характер. Как говорила Аля — тетка Валерия пошла вся в Иловайского, того самого — из «Старого Пимена», но не в пример деду и отцу была не личность, а только характер! Вот с этим характером Але и пришлось воевать.

Она мне тогда писала из Тарусы:

«2 октября 1957 г.

…Через несколько дней буду в Москве, и тогда, надеюсь, повидаемся и потреплемся, а пока вкратце: наконец, после долгих раздумий и гаданья на бобах, наняли плотников, которые нам показались несколько меньшими бандитами (т. е. бандитами в меньшей степени), нежели другие их собратья по топору и пиле. В результате — с их стороны положены два венца (нижних, конечно) нашего будущего жилья, с нашей стороны «отдато» 600 рубликов аванса и поставлено пол-литра московской.

Все лето шла партизанская война между нами и теткой Валерией, причем обе стороны не без успеха, вернее, с переменным успехом, доказывали друг другу, что нам, мол, пальца в рот не клади. Тетя, сгоряча, под влиянием не свойственных ей родственных чувств подарившая мне для «строительства индивидуального дома» клочок землицы, годной разве что под копку братской могилы, скоро об этом пожалела и начала выцарапывать свой дар обратно всякими окольными путями и запретными приемами. Мы не поддавались. В этом увлекательном времяпрепровождении и прошло лето. В промежутках между военными действиями я ухитрилась отредактировать занудливейший философский роман конца 18-го века, в ужасном переводе с французского, и, кроме того, перевести кое-что стихотворное со всех языков на наш единственный…

Что еще? Все лето проходила, как клиническая идиотка, в красном сарафане, зеленой кофте (и голубых носках), за что все лето была пилена, но не перепилена, подругой. На меня, как на светофор, ориентировались мамины почитатели, плотники и бодливые коровы…»

Але самой бы даже и такую «избушку на курьих ножках» не построить! Не хватило бы сил. Это надо было получать разрешение на лес, надо ехать куда-то в лесничество договариваться. Там повалят деревья, а потом надо их трелевать лошадьми через лес к проезжей дороге. А там ловить грузовик, «левый», конечно, уламывать, умолять и все время давать кому-то «на лапу», иначе ничего не добьешься! А там надо грузить этот лес, а привезли в Тарусу — разгружать. И еще надо сторожить, чтобы не растащили… И еще надо все время что-то добывать! Цемент, кирпич, стекла, гвозди. Ведь так просто купить невозможно!.. И еще надо зарабатывать деньги. Аля впряглась уже в переводы. Она была отличным мастером и много переводила, но работала трудно и медленно, как мать. Да она просто отказалась бы от дачи! Это Ада Шкодина уговорила ее, и всю тяжесть строительства взяла на себя. У Ады было столько нерастраченных физических сил, здоровья, упорства, уменья добиваться своего, что из них двоих только она и могла осилить строительство, и потом она была совершенно свободна — сразу после реабилитации вышла на пенсию, получила комнату в Москве на Комсомольском проспекте. Жизнь ее оказалась бездеятельной, и это — при неисчерпаемом запасе энергии, которую не съели ни тюрьмы, ни лагерь, ни ссылка…

Уже 11 сентября 1958 года Аля писала: «Домишко наш хотя и не вполне достроенный, но, по-моему, вполне мил…

Внизу у нас кухня, наверху недостроенный мезонинчик, сбоку терраска, вокруг крохотный участок земли, на котором пышно цветут пять гладиолусов, четыре флокса и несколько десятков настурций. Кроме того, есть две яблони с настоящими яблоками, Ока под забором и довольно пасмурное небо — над. Сейчас, пожалуй, самое большое удовольствие доставляет печка, которую, как только взгрустнет погода, топим, как и сколько хочется, — трещат поленья и нет зависимости от управдомов и батарей центрального отопления! Так что, Машенька, когда будет время, настроение и, конечно, соответствующая погода, приезжайте погулять и отдохнуть, думаю, что не пожалеете, места здесь расчудесные и теперь есть где остановиться. Вероятно, буду здесь жить круглый год с редкими заездами в Москву — иного выхода нет, ибо в моей московской конуре можно разве что только спать, работать же немыслимо. А одним спаньем, как известно, на жизнь не заработаешь, особенно в моем возрасте…»

Аля очень благодарна Аде за то, что ее усилиями — она, Аля, наконец, обрела жилье! И никогда этого не забывает. Как уже не раз упоминалось в этом повествовании, чувство долга в семье Цветаевой-Эфронов было развито очень сильно. Теперь, когда у Али появилась «недвижимая» собственность — дом, построенный Адиными трудами на ее, Алины, деньги, она делает завещание, чтобы в случае ее смерти это «недвижимое» (а кстати, и «движимое») имущество перешло бы в наследство Аде. Ну, а Ада, в свою очередь, все «движимое», что помещалось в ее комнате на Комсомольском проспекте, завещает Але. Стоит, между прочим, отметить, что и там, в Туруханске, если бы не Ада, не ее привязанность к Але, не ее энергия и практичность и необычайная жизненная цепкость, Аля вряд ли бы дотянула до конца ссылки…

Зиму Аля живет в Тарусе совсем одна, со своей любимой кошкой Шушкой. «Я работаю, кошка ловит мышей…» Одиночество Алю не тяготит, она даже находит в нем некую отраду.

В письме Даниилу Данину есть строки:

«В детстве, вернее, в отрочестве, когда все девочки мечтают стать киноактрисами, я мечтала быть сторожем маяка — чтобы побыть наедине с морем и с небом, чтобы не дробиться самой и чтобы жизнь не дробилась. Наверное, на маяке жизнь идет медленнее, как ей положено… Само понятие времени сместилось в наши дни, мы знаем о нем только то, что его нет…»