Мария Белкина - Скрещение судеб

«…По поводу болей позвоночных пришлось вызывать «скорую», а она, снимая боли, вызвала этим болеутолящим такой приступ бронхиальной астмы (к-ой я вообще не страдала), что пришлось мне лечь в больницу, откуда и шлю свой «тарусский привет». Одно утешение, что во время оно эту больничку возводил кто-то из дедовской родни, да и лечили земские врачи — тоже родственники. Что бы мне тогда попасть к ним «по блату»! Теперь родня перевелась, и, м. б., поэтому и больница не кажется верхом совершенства, особенно du cote [199]туалета, одного для «лиц обоего пола», да и умывальник разъединственный на весь (второй, третьего нет!) этаж. Но врачи и весь персонал внимательны и старательны, а это главное…»

Может, врачи и были внимательны, но пошли на поводу у больной и, даже не сделав кардиограмму, стали лечить ее массажами от спондилеза, когда у нее был инфаркт !..

17 июля она написала Ане Саакянц:

«…Все в больнице (тарусской) было очень страшно, такое изобилие смертей рядом, бок о бок, в такие мирные и солнечные дни, и такие сплошные страдания, и этот запах горького пота, крови, хлорки и аммиака — и много, много чего еще. Все эти сутки просидела на койке — ложиться не могла из-за удушья и потому почти не спала, есть не могла, глушимая медикаментами. Но все еще что-то виделось и думалось и почти бредилось.

Вышла я «на волю» не в лучшем виде, как легко догадаться, и в полной ненадежности. Устала от истеричности собственного дыхания и от болевых вспышек. Но, конечно, рада, что вернулась «домой» и могу дышать чем-то, действительно напоминающим воздух . Ну, а что завтра будет? Или — через час, через минуту? Дышу рывком, т. е. практически задыхаюсь. Журнала со своими воспоминаниями не видела [200](кажется, я одна!), несмотря на трехкратную просьбу прислать 10 экз. в Тарусу «Звезды», не прислали ни одного. Выцарапывать чегой-то из них нет сил. Я совсем больна.

Относительно того, что «страницы» слишком компактны и читаются с трудом, я отлично знаю; произведенные в последний момент сокращения («видимость» редакторской работы) не улучшили их, это я тоже знаю. Особенно нуждается в воздухе Пастернаковская тема — но, дал бы Бог еще дыхания, я надеялась к ней вернуться, не зная, что как раз дыханьица-то на волоске!..»

А мы зачитывались ее Воспоминаниями! И я, едучи, куда уже не помню, на каком-то полустанке, случайно купив журнал «Звезда», не могла оторваться, восхищаясь тем, как подвластно ей слово! Как умеет она изобразить увиденное и заставить увидеть других, заставить сопережить. Редкостный дар!

А она умирала… У нее опять случился нестерпимый приступ боли, опять Ада бегала за «скорой», опять увезли Алю в больницу.

Теперь наконец догадались сделать кардиограмму! Прочел ее случайно приехавший в Тарусу московский кардиолог Левицкий и пришел в ужас — как при таком обширнейшем инфаркте она еще может жить!..

Палата была маленькая, душная. Соседка старушка боялась открывать окно. Аля задыхалась, полулежала, откинувшись на подушки, и глядела вверх, туда под купол (тут раньше была церковка при больнице), где сквозь побелку просвечивали фигуры святых. А ей чудилось, что видит она там лица своих родных — мать, отца… Она говорила об этом Аде.

Это из стихотворения маленькой Али, когда ей было семь лет! И еще она тогда писала о матери — «Не в гробе, а в гроте Уснете, Морская Богиня…» И о ее комнате в Борисоглебском: «Пахнет Родиной и Розой, Вечным дымом и стихами, Из тумана сероглазый гений Грустно в комнату глядит». Портрет отца висел на стене.

Что виделось Але в те последние дни, часы ее жизни? Она все повторяла, что она там со своими…

Это тоже в семь лет…

26 июля в девять утра Аля крикнула из своей палаты:

— Сестра… укол… скорей… будет поздно…

Когда сестра прибежала со шприцем, было поздно .

В Тарусе, там, где когда-то из года в год арендовал дачу профессор Иван Владимирович Цветаев, где бегала девочкой совсем маленькая Марина, потом подросток Марина, где когда-то жарким июльским днем умерла от чахотки ее молодая мать-музыкантша, такая несчастливая в жизни бабушка Али, и где таким же жарким июльским днем не стало Али, — есть теперь могила у края холма.

Внизу за холмом овраг. Таруска течет и где-то там за мостом впадает в Оку. Дорога видна на Тарусу, поля — простор! И справа, вдалеке, почти у горизонта, черным гребнем лес, а перед лесом на зеленом пригорке белоснежная Беховская церковь. И такие российские дали! И такой российский простор! И такая Россия ! Россия столь небрежная к живым своим детям… Но, впрочем, причем здесь Россия?!. Временщики — сильны, да не долговечны, они приходят и уходят — Россия остается, а день грядущий по-своему решает, кто жил, а кто не жил.

На серо-голубом камне высечено:

«Ариадна Сергеевна Эфрон».

И с другой стороны:

«Дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона, погибших в 1941 году».

И это единственная подлинная могила на всю семью…

…Но кто мы и откуда, когда от всех тех лет остались пересуды, а нас на свете нет…

Все умерли, умерли, умерли… а пересуды идут и идут и несть им числа, и нет им конца!

Москва

1978–1984

1991 — 1992

Марина Ивановна Цветаева и Сергей Яковлевич Эфрон. 1912 г.

М. И. Цветаева, Е. Я. Эфрон, С. Я. Эфрон. Коктебель 1911 г.

С. Я. Эфрон у санитарного поезда, в котором он работает братом милосердия. 1915 г.

С. Я. Эфрон с дочерью. Кисловодск. Декабрь 1937 г.

Ариадна Эфрон. Париж. Тридцатые годы.

Ариадна Эфрон — уборщица туруханской школы. Осень 1949 г.

Аля и Мур. 1928 (?) г.

Георгий Эфрон — Мур. Чистополь. Сентябрь. 1941 г.