Мария Белкина - Скрещение судеб

Но плакала женщина… Правда, тогда в Болшево еще не стряслось самого страшного, еще были на свободе Аля и Сергей Яковлевич, но «обертон — унтертон всего — жуть…»

Ну, а внешне жизнь на этой болшевской даче текла, как и на всех других дачах. Стояла жара. Градусник показывал 32 градуса в тени. Для Москвы, Подмосковья жара небывалая, впрочем и прошлое лето было жаркое, а зима была лютая, и будущая зима будет лютой, и будущей зимой будет финская война, и скольких людей покалечат морозы, там на финской земле…

Ну, а пока было лето, невыносимый зной. Сосны не спасали тенью. Ржавая подпалина крон, голые ржавые стволы на ржавой земле, засыпанной сухими иглами. Мальчишки изнывают от жары — Мур и Митя. Пес лежит у терраски, высунув язык, и, прикрыв глаза, дремлет.

И рано поутру Аля успевает вымыть пол на террасе и босая, развешивая выстиранное белье между сосен на веревке, сердито выговаривает Муру, что он опять не мыл ноги, что не может она ему каждый день стелить чистые простыни. Он неженка, лентяй, он может и холодной водой вымыть ноги! А потом торопиться на вокзал к поезду.

А Марина Ивановна целый день будет носится из погреба на кухню, из кухни в погреб, потом на террасу, потом обратно на кухню, забывая, за чем шла, останавливаясь вдруг на пол пути. В погребе уже остались только островки снега, и в них осторожно вставляются кастрюли, банки, склянки. Все прокисает, ничего нельзя держать в помещении. На кухне опять коптила керосинка, Марина Ивановна всегда упускает керосинку. Каждый день три раза в день надо накормить Сергея Яковлевича и Мура, и каждый день три раза в день семья (за исключением Али, она на работе в городе), усаживается за стол на террасе. А потом мытье посуды. «Безумная жара, которую не замечаю, ручьи пота и слез в посудный таз…» А потом, когда спадет жара, все втроем: высокий, болезненный, в белой рубашке с отложным воротником, смуглый от загара, с красивой седой головой, с плавными и мягкими движениями — Сергей Яковлевич, а рядом порывистая, худая, коротко стриженная, седоватая, с папиросой во рту, женщина, в которой никто не узнает гениальной Цветаевой, и пухлый, неуклюжий Мур — отправляются на станцию встречать Алю. Они гуляют по платформе среди других таких же гуляющих дачников, пропуская поезд за поездом, пока не появится наконец нагруженная коробками, свертками, сумками сияющая Аля, и часто не одна, а в сопровождении стройного брюнета. И тогда они все впятером возвращаются на дачу.

«Энигматическая Аля, ее накладное веселье…» Но Марина Ивановна была не права: Аля тогда действительно была веселой, и более того, счастливой. «Я там была по-настоящему счастлива, и сознавала, что счастлива. Не потом, путем сравнения, поняла, что то было счастье, а так просто — жила, и каждый день был сознательным, вернее — осознанным счастьем…» Аля была молода, хороша, ее необычайной голубизны венецианские глаза, золотые волосы, живость характера, веселость — покоряли окружающих. Когда она ездила в декабре к отцу в Кисловодск, где он лечился, то там под куполом горного неба, лежащего на снежных вершинах Казбека и Эльбруса, она завоевала сердца сразу восьмерых летчиков, каждый из которых в свой черед сделал ей предложение и каждому из которых она отказала. А потом, вернувшись в Москву, смеясь, хвасталась друзьям своими победами.

А с первого января 1938 г. она была зачислена в штаты журнала, который давал ей до этого переводы на дом. Спустя тридцать лет Аля напишет об этом Антокольскому:

«Когда в 1937 г. приехала я из Франции сюда, то стала работать в жургазовском журнальчике «Revue de Moscou», выходившем на фр. языке для заграницы. Время было то самое; бедный журнал на мелованной бумаге подчинял свое врожденное убожество требованием сталинской цензуры; лет мне было еще совсем немного и все меня за это любили, т. ч. жила я радостно и на все грозное лишь дивилась, comme une vache regardant passer les trains… [18]

За все бралась с легкостью; все на свете переводила на французский; — «А стихи можете?» — Могу, ответила я, И дали мне: «Ночь листвою чуть колышет, серебрится диск луны» и т. д., чтобы потенциальным французским читателям тоже, как и нам, жить стало лучше, жить стало веселее, товарищи! Я и перевела ничтоже сумняшеся…

На последней странице обложки была в красках изображена — как живая — бутылка шампанского и помещен призыв: «Buvez le champagne soviétique!» [19]Французы быстро откликнулись: стали приходить письма, в которых они клялись нам, что jamais de la vie не будут boire le champagne soviétique, когда есть le champagne français. [20]Помню, какой-то паренек «оттуда» прислал в редакцию Revue письмо: он собирал бабочек и предлагал échanger des papillons français contre des papillons russes [21], я было хотела ответить, но редактор не разрешил; сказал, что это — явная провокация и могут посадить. И правда, посадили вскорости; и даже не за бабочек… Впрочем, и редактора тоже; и тоже не за них.»

Но писала это Аля в 1966 году, а тогда в 1937 — «убогий журнальчик» казался ей прекрасным и она с радостью в нем работала. Она была в полете, она любила. Он тоже работал в том же жургазовском особнячке, напротив Нарышкинского скверика. «…Счастливой я была — за всю свою жизнь — только в тот период… в Москве, именно в Москве и только в Москве. До этого счастья я не знала, после этого узнала несчастье.»

…Рано поутру Аля сбегает с террасы и по ржавой дорожке между соснами бежит к калитке в летнем пестром платье, в босоножках, размахивая сумками, обратно она потащит их набитыми продуктами, а сейчас налегке она успевает догнать уже приближающийся к станции поезд и, вскочив в вагон, высовывается из окна, подставляя лицо ветру, улыбаясь навстречу дню. И день ее не обманывает.

Еще в 1913 году Марина Ивановна написала стихи маленькой Але:

И это случилось, и именно теперь. И Марина Ивановна с пристрастием допытывала: любит ли она его ? И Аля, захлебываясь, произносила все слова в превосходной степени, и Марина Ивановна сердито ее обрывала, утверждая со свойственной ей категоричностью, что любовь не терпит степеней и не нуждается в эпитетах. Важно только — да или нет.

Марина Ивановна ошиблась только в одном — ему тогда было не три или четыре, а больше. Кажется, он был старше Али лет на семь-восемь. Ну, а что касается, «сердце, не воюй и не возмущайтесь, нервы…», то заклятия эти не действовали.