Мария Белкина - Скрещение судеб

Не собираюсь делать выводов, просто меня поразили совпадения, их много, а Марина Ивановна никогда не испытала состояния клинической смерти! (Кажется один раз теряла сознание при высокой температуре. Я дважды теряла сознание, но это все иное!..) Теперь много пишется, многими изучается это состояние — клинической смерти. Тогда же, в 1927, вряд ли Марине Ивановне могло что попасться в печати. Известно, в эти дни она все еще сосредоточена на смерти Рильке, которую тяжело переживает. Она пишет «Новогоднее» о его смерти, «Твоя смерть» и «Поэму Воздуха». Тема смерти проходит, в общем-то, через все ее творчество (об этом можно написать целый трактат!), и если в молодости это могло носить еще налет некоего кокетства, то далее это становится навязчивым стремлением проникнуть в тайну…

Когда Марина Ивановна встречается с Ахматовой, она так часто в то время говорит о смерти и, может, там на Ордынке, где происходит их свидание, тоже заводит этот разговор, хотя, как мне представляется, Анна Андреевна не очень-то любила касаться этой темы. Может переписывается именно эта поэма, ибо она очень важна для Марины Ивановны и именно теперь… Ведь и там в Чистополе «Поэму Воздуха» она собирается читать Чуковской и Арбузовой, хотя они обе так многих ее стихов не знают…

Ахматовой «Поэма Воздуха» очень не понравилась, она считала ее кризисной, больной, и спустя двадцать лет говорила о том, что такую поэму можно написать одну, другой не напишешь, и что, быть может, даже и творческие причины были в гибели Марины Ивановны, забывая, между прочим, о том, что поэма эта была написана в 1927 (!) году, и после этого Марина Ивановна еще много и много писала…

Оба поэта не приняли — не поняли — поэм друг друга, но все же их встреча, как сказала бы Марина Ивановна, — «невстреча» состоялась! Иначе бы на другой день Марина Ивановна не пришла снова, а Анна Андреевна сумела бы встречи избежать… Об отношениях Ахматовой — Цветаевой много говорится разного. Кто-то сравнил их отношения с отношениями Шумана и Шопена: Шуман преклонялся перед Шопеном, боготворил его, а тот снисходительно принимал это как должное. А кто-то договорился даже до отношений королевы и фрейлины! Королева, конечно, была, но представить фрейлиной Цветаеву?! Ахматова отлично понимала, что Цветаева большой поэт, и говорила об этом не раз, но она многого, очень многого в ней не принимала. И думается, точнее всего было сказано о них обеих Алей: «М.Ц. была безмерна, A.A. — гармонична: отсюда разница их (творческого) отношения друг к другу. Безмерность одной принимала (и любила) гармоничность другой, ну а гармоничность не способна воспринимать безмерность: это ведь немножко не «comme il faut» с точки зрения гармонии». Правда, в 1940 году Марина Ивановна уже пересматривает свое отношение к стихам Ахматовой, и, как замечает Ахматова, — двадцатипятилетняя любовь оказалась напрасной!..

Да, встреча с Ахматовой была, и в конце концов не столь уж важно, были действительно они в первый день их встречи вместе в театре, как записала со слов Анны Андреевны Аля, или на другой день Марина Ивановна провожала Анну Андреевну до театра Красной Армии от Харджиева по Марьиной роще, и за ними неотступно шествовали двое, и Анна Андреевна потом, в 1965 году, в Париже скажет Никите Струве, что она шла тогда и думала: «За кем они следят, за мной или за ней…»

А вот встреч со старыми московскими друзьями — еще из двадцатых годов, — с Павликом Антокольским, например, с Эренбургом, не получилось. Быть может, Марина Ивановна не решалась сделать первый шаг к возобновлению этих старых дружеских связей, сознавая всю трагическую зыбкость своего московского существования и боясь быть не только непрошенной, но и своим вторжением повредить их столь благополучно и прочно построенной жизни (если в те годы в нашей стране вообще могло быть прочным и длительным чье-либо благополучие!), и ждала приглашения к встрече, ждала, когда они ей первыми протянут руку… Потом они будут жалеть, недоумевать, как это могло получиться, но так уж получилось…

Правда, с Антокольским она встречалась в общественных местах не раз: в издательствах и в клубе писателей, а то даже в гостях у друга Павлика, Виктора Гольцева, на Сивцевом Вражке, в переулке на Арбате, где она читала «Поэму Лестницы». Виктор Гольцев принимал куда более горячее участие в ее судьбе, чем те ее прежние друзья.

Эренбург? Она все же придет к нему, это будет, когда уже начнется война, придет, видно, в минуту безысходности, но — «встреча не вышла — по моей вине…» — напишет Эренбург [95].

В двадцатых они были дружны, об этом писала в своем дневнике маленькая Аля, и уже большая Аля в воспоминаниях рассказала нам о том, как Илья Григорьевич нашел Сергея Яковлевича, будучи за границей, и соединил его с Мариной Ивановной и как, когда Марина Ивановна приехала в Берлин, он ей помогал во всем. Однако «дружба Марины с Эренбургом была непродолжительной, как большинство ее дружб», — писала Аля, — личных, неэпистолярных, — но куда более обоюдной , чем многие иные… Дружба Марины с Эренбургом была дружбой двух сил — причем взаимонепроницаемых или почти. Марине был чужд эренбургов рационализм, наличествовавший даже в фантастике, публицистическая широкоохватность его творчества, уже определившиеся в 20-е годы, как ему — космическая камерность ее лирики, «простонародность» (просто — народность !) ее Царь-Девицы и вообще — российское, былинное, богатырское начало в ее поэзии, вплоть до самой российскости ее языка, к которым он оставался уважительно глух всю свою жизнь».

А Марина Ивановна в письме к Бахраху в 1923 году объясняет свое расхождение с Эренбургом так:

«…У меня всегда было чувство с ним, что он все ценное в себе считает слабостью, которую любит и себе прощает. Мои «доблести» играют у него роль слабостей, все мои + (т. е. все мое любимое и яростно защищаемое) были для него только прощенными минусами. — Вам ясно? — Он, простив себе живую душу, прощал ее и мне. А я такого прощения не хотела. Как с женщинами: любуются их пороками и прощают: «милые дети!». Я не хотела быть милым ребенком, романтическим монархистом, монархическим романтиком, — я хотела быть . А он мне мое бытие прощал !

Это основные расхождения. Жизненное — в другом. Жизненно он ничего не простил мне — там, где как раз нужно было простить! Он требовал (теперь вспомнила!) каких-то противоестественных сложностей, в которых бы я плыла как в реке: много людей, все в молчании, все на глазах, перекрестные любови (ни одной настоящей!) — все в «Prager Diele».

Все это — весьма бесплотно, когда-нибудь в беседе «уплотню», писать об этом не годится.