Антонелла Чиленто - Неаполь чудный мой

Черепа также находятся в кладбищенском дворике монастыря Сан-Мартино – твердые, барочные, изящные черепа из белого мрамора, напоминание о смерти в центре прелестнейшего дворика, освещенного солнечными лучами, под голубым квадратом неба, в окружении зеленых ухоженных лугов, в тишине, которую лишь изредка нарушают маленькие птички, мирно порхающие тут. Когда сюда приезжают целые семейства с детьми, последние бегают по запретной зелени и заглядывают в колодец в центре маленького desertum [60] , слушают, как отдаются их голоса от его стен, бросают туда монетки, чтобы проверить, отскакивают ли они от воды. А сразу же за двором – покои настоятеля, выходящие окнами на море: радостная панорама, и пастухи XVIII века с ангельскими личиками на голубом картонном небе в одной из комнат музея.

Однажды под Новый год черепа появились на площади Плебишито в составе огромной инсталляции Ребекки Хорн. Над поверхностью площади возвышалось множество черепов, да так, что старики и дети спотыкались, глядя на них, потому что они светились. Из голов исходило голубое неоновое сияние: смерть на окружной дороге, смерть в торговом центре, смерть в домах на окраине.

Эту инсталляцию разобрали, как и произведение Миммо Паладино, и многие другие, появившиеся благодаря безудержной, иной раз чрезмерной страсти местных властей к современному искусству. А вот на улице Сеттембрини, которая идет перпендикулярно улице Дуомо, еще одну инсталляцию Хорн разместил у себя музей Мадре, новый неаполитанский музей всего нового: время от времени в городе возрождается страсть к новизне – вероятно, в этом виновато название, ведь по-древнегречески Neapolis означает “новый город”. К примеру, исторический театр неаполитанского авангарда одно время именовался “Новый Новый Театр”. Все здесь нужно повторять два раза, чтобы вам поверили – правда? Правда-правда?

В светлом помещении с разной высоты смотрят на зрителя черепа из темного металла – бронзовые, как в церкви Пургаторио. Перед каждым черепом стоит круглое зеркало, оно автоматически вращается. Мы отражаемся там, а позади – о, суета сует! – образ того, чем мы будем и что мы есть. Крутящиеся зеркала всякий раз по-разному преломляют свет, причудливые пятна теней путешествуют по комнате. Этот танец сопровождается легкой музыкой.

В музее Мадре, миновав два чудесных зала с росписями Франческо Клементе, яркие краски которых славят жизнь, несмотря на то что именно там выставлены черепа, попадаешь в остальную часть экспозиции, представляющую собой печальную коллекцию смерти на фоне белизны минималистских комнат – особенно это касается произведений Дэмьена Херста.

Подземные черепа и голубые музейные открывают городские пути – в подземелья ада, к вратам преисподней, к люкам в полах домов исторического центра, откуда начинаются ходы в туф, к убежищам времен Второй мировой войны, зачастую устраивавшимся на месте древнеримских рынков или жилищ византийской эпохи.

В восемнадцать лет у меня был аппендицит, меня прооперировали. Произошедшее очень напугало меня. В душе моего отца пробудилось детство, проведенное в квартале Санита, – и, очнувшись, я обнаружила на тумбочке музыкальную шкатулку с черепом и двумя танцующими балеринками.

Отупляющее действие наркоза еще не прошло, но я сочла подарок отвратительным. Тем не менее он до сих пор где-то у меня хранится.

В огромном подземелье Неаполя шевелятся длинные черви, как уже много веков или десятилетий это происходит во всех самых крупных городах мира. Кишечные черви города – это поезда, пожирающие его изнутри и разносящие на периферию тела его микроорганизмы.

Две городские линии электропоездов – это Кумана, о которой я уже упоминала, поезда ее перевозят людей на работу с окраин к центру (кровяные тельца, вирусы, макрофаги, сумасшедшие молекулы) и Чиркумвезувиана, соединяющая Неаполь с населенными пунктами, рассыпанными вокруг вулкана.

На Чиркумвезувиане всегда полно народу: люди облепляют желтую ветку, словно птицы дерево с тонким стволом. На станции “Площадь Гарибальди” пассажиры всегда сидят на краешках скамеек, готовые в любой момент вскочить, проскользнуть в вагон, шмыгнуть туда первым – может, даже не в тот поезд, лишь бы быть первым, лишь бы не слушать ветер, улюлюкающий в пустынной темнице станции. По ней передвигаются студенты, живущие далеко от университета и болтающиеся между Костьерой и Неаполем, старики, приезжающие в город, чтобы лечиться и проходить обследования, учителя, чьи школы расположены далеко от дома, попрошайки, иностранцы, работающие на различных площадях города, разнорабочие, полицейские…

Но вот толпа рассеивается, сидячие места обнаруживаются даже в час пик, дышится легче. Чтобы добраться до Эрколано-Мильо-д’Оро, можно выбирать между двумя линиями, в определенные промежутки времени поезда следуют один за другим. А вот на ветке до Нолы-Байано часто случаются большие перерывы в расписании.

Иногда между поездами появляется время поговорить – даже если вы находитесь на разных платформах. Вот девушка в джинсах с зеленой каймой, рядом с ней прилегла красивая немецкая овчарка. Все пассажиры, спешащие к расписанию, – дисплей видно с расстояния мили, но надо же занять себя чем-нибудь, чтобы не стоять на месте, чтоб не мерзнуть, из опасения, что кто-нибудь сунет руку в сумку или рюкзак, вытащит кошелек или сотовый, – останавливаются рядом с собакой и гладят ее, спрашивают, сколько ей лет, как ее зовут. Девушка улыбается, потом на противоположной платформе замечает свою подругу. И начинается разговор. Громко. Все слушают. Хозяйка овчарки сообщает, что собака накануне кого-то там узнала и рванула за ним вслед в кондитерскую.

– А я снова меняю работу, – отвечает ей приятельница.

– А этот тебя бросил?

– Да, такой вот засранец.

Бранное слово отчетливо слышно, потому что до сих пор девушки почти кричали, а теперь она попыталась произнести ругательство вполголоса, но результат оказался противоположным, даже эхо возникло. Все происходит так, словно они находятся на разных берегах реки или на границе между двумя странами: здесь у нас вот такие дела, а у вас там? Они продолжают беседовать, и тут мимо пробегает мышь – толпа, до сих пор молча слушавшая диалог, заметно оживляется. Мышь семенит по платформе – маленькая и весьма напуганная. Но шум вокруг нее огромен, как волна. Даже китайцы, дремавшие стоя, прислонившись к лавкам или просто так, встряхиваются. Потом прибывает поезд на Поджомарино, тот, что должен был прийти в 14.26 – раньше расписания. Вагоны почти всегда переполнены уже с самой первой станции. Однако сидячие места еще остались. И единая до сего момента толпа разделяется, садится секторами: синьоры в бесформенных туфлях, с крашеными волосами, студентки с книжками или с пачками ксерокопий и маркерами, молодые люди, одетые в темное, с бесплатными газетами в руках, читающие рекламные объявления, мамаши с детьми. Дети сидят у них на руках или рядом и хнычут: “Жарко!”, но каждый раз, как открываются двери вагона, раздается сакраментальное: “Холодно! Застегнись!” В вагон входят музыканты. Прежде это были одиночки, теперь здесь прямо-таки бродячие ансамбли. Настоящий хит-парад стилей, направлений, возрастов. Вот группа помоложе: все мальчики, от двенадцати до шестнадцати лет, но у них взрослые глаза и старческая линия рта. Юноши экипированы как нельзя лучше: у одного бандонеон, у другого – аккордеон, в обязанности третьего входит лишь транспортировка тележки с усилителем. Это остов тележки для покупок, из тех, что старушки таскают с собой в супермаркетах, с желтой или зеленой тканевой сумкой, но тут сумки нет, осталась только решетка и добавились провода и ящики разных размеров, а еще что-то вроде амортизатора, чтобы из-за покачиваний поезда механизм не давал сбоев и ящики усиливали звук без искажения. В репертуаре есть нечто цыганское, но преобладают неаполитанские песни.