Антонина Пирожкова - Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

Чарльз Сноу в телеграмме написал: «Чрезвычайно высокого мнения о произведениях Бабеля. В здешних литературных кругах это мнение почти единодушно».

Отзыв Джека Линдсея у нас уже имелся. Вот что писал он о произведениях Бабеля: «Рассказы Исаака Бабеля периода Гражданской войны в России обладают светлым, ярко выраженным своеобразием. Напряженность чувств сочетается в них с богатством и точностью живописных красок, и как результат этого сочетания, как взрыв рождается поэтический образ, в котором ясно и сильно обнаруживается знание жизненных ситуаций. На первый взгляд рассказы Бабеля могут показаться грубыми, но в основном это происходит потому, что нельзя было избежать грубости самого материала. Сам писатель всегда напряженно присутствует и в душе своего образа, и в том, что его окружает.

Восприимчивый одесский еврей, он провел войну среди казаков. Столкновение между его человеческой грустью и ярой, взорвавшейся энергией казаков было самым крайним и привело к переменам в нем после войны и к принятию им революции.

Какими бы сложными ни были взаимоотношения Бабеля с внешним миром, он всегда оставался искренним и правдивым по отношению к человеческой сущности — отсюда и его искусство яркой, невиданной чистоты. Бабель оказался жертвой чисток конца тридцатых годов. Теперь в Советском Союзе переизданы его произведения, и этим признан его замечательный вклад в советскую и мировую литературу».

Из Стокгольма пришло письмо от Артура Лундквиста. «Я познакомился с творчеством Исаака Бабеля довольно давно. Уже в 1929 году в великолепном шведском переводе вышла его «Конармия». Книга тотчас же захватила меня своим искрящимся темпераментом и своеобразным художественным мастерством. Я был так увлечен, что долгое время, казалось, смотрел на мир глазами Бабеля. Моя фантазия превращала меня в участника его военных испытаний и переживаний с их порывистой лихостью, с их переходом от бесшабашности к меланхолии. Некоторые мои стихотворные опыты того периода несомненно несут следы увлечения Бабелем. Книга исчезла из моего поля зрения, и я часто думал о ней с тоской и ощущением большой потери. Спустя два года она опять попала ко мне в руки, и я вновь перечитал ее с радостью и волнением. Тем временем шведский читатель получает возможность более тесно познакомиться с творчеством Бабеля — выходит перевод избранного из «Одесских рассказов», чарующее мастерство которых оказывает влияние на молодое поколение. Молодой поэт и критик Фольке Исаксон пишет большое эссе о Бабеле, полное восхищения его талантом.

Лично на меня, на многих других писателей, да и вообще на любителей литературы моего поколения творчество Бабеля произвело неизгладимое впечатление. Мы ждали его новых книг, искали их. Мы печалились над его судьбой, судьбой отвергнутого и непризнанного, а в последние годы радовались его реабилитации, новой жизни его творчества, ставшей возможной в Советском Союзе.

Когда несколько лет назад я имел случай встретиться с большим и тонким писателем К. Паустовским, то мы с ним тотчас же сошлись на обоюдном восхищении Бабелем.

Сейчас в Советском Союзе высоко ценится творчество Хемингуэя. В связи с этим я хотел бы указать на качественную противоположность прозаического искусства Бабеля искусству Хемингуэя. Бабель, будучи также убежденным реалистом, пользуется, однако, более субъективным и свободным методом. Он проявляет больше простора для лирических чувств и личных переживаний. Там, где у него пылает жар, у Хемингуэя спокойная холодность. По крайней мере для меня, с моим тяготением к поэзии, Бабель — художник непосредственный и захватывающий. Его таланту присуще то богатство разнообразия, которое часто позволяет создавать незабываемые страницы».

Первоначально предполагалось, что председателем на вечере памяти Бабеля будет Илья Григорьевич Эренбург. Но Союз писателей распорядился иначе — председателем был назначен Федин. Все члены Комиссии по литнаследию Бабеля были расстроены и возмущены, так как Федин явно не хотел принимать участия в работе Комиссии и не захотел подписать письмо Поликарпову. Кроме того, было неясно, как к этому отнесется Эренбург. А вдруг совсем не придет на вечер? Эренбург пришел, но сел не в президиум на сцену, а в первый ряд в зале. Отказалась сесть в президиум и я.

Вечер открыл Федин, потом выступили писатели Никулин, Бондарин, Славин, Лидин, Мунблит и критик Панков — сотрудник журнала «Знамя». Эренбург выступил последним. Привожу его речь почти полностью, как она была застенографирована:

«Я не мог не выступить, хотя здесь многие хорошо рассказывали об Исааке Эммануиловиче и хотя я писал о нем. Это самый большой друг, которого я имел в жизни. Он был моложе меня на три с половиной года, но я шутя называл его «мудрый ребе», потому что он был мудрым человеком. Он удивительно глубоко смотрел в жизнь.

Он понимал, что взгляд человека не может охватить бесконечность, и он относился с некоторой брезгливостью к авторам (даже очень почтенным и к которым он лично относился хорошо), которые пытались увидеть все. Он говорил часто: «а лучше поглубже». Он хотел увидеть то, что он мог увидеть глубоко.

Он любил окружать себя неизвестностью, что-то скрывать, не говорить, куда пошел. В Париже он как-то пошел ко мне и не пришел, а я ждал. Оказывается, его дочь спросила: «Куда ты идешь?» А у него не хватило силы соврать, и он сказал: «К Эренбургу». И когда он это сказал, он уже не смог прийти ко мне и направился в противоположную сторону.

Он не был романтиком в искусстве. К нему абсолютно применимо слово «реализм», но это реализм человеческий, это единственное прилагательное, которое в данном случае можно применить к этому слову. Ту жестокость, которую можно найти во всех рассказах Бабеля, чем он ее смягчал? Любовью, соучастием в заговоре с героями и с читателями, огромной душевной добротой. Он был очень добрым и хорошим человеком не в том обывательском смысле, как говорят, а по-настоящему, и то, что говорили, что он не верил в удачу писателей душевно небрежных, это очень выражает всю природу Исаака Эммануиловича. Когда он как-то раз ждал меня в Париже, он перечел маленький рассказ Чехова, и, когда я пришел (а я запоздал), он мне сказал: «Знаете, что удивительно? Чехов был очень добрым человеком». Он ругался с французами, которые смели критиковать то или другое в Мопассане, говорил, что Мопассан безупречен. Но в одном из последних разговоров со мной сказал: «Все у Мопассана хорошо, но сердца не хватает». Он вдруг почувствовал эту стихию страшного одиночества и отъединенности Мопассана.

Бабель был очень любознательным. Я не могу сказать, что я знал веселого Бабеля, он не был ни весельчаком, ни бодрячком — ничем, что требовалось для того, чтобы быть одобренным. Он был печальным человеком, который умел смеяться и у которого была очень интересная жизнь. В жизни его особенно интересовало то двоякое и загадочное, что вообще интересует людей во всех возрастах, — смерть и любовь… Сколько он наслушался исповедей, которые он умел вызывать!