Антонина Пирожкова - Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

Мой успех не прошел для меня даром. Однажды, когда мы с Макой возвращались с очередной лекции по кораблестроению и проходили мимо стенной газеты, увидели толпу студентов возле нее. Мы остановились. В рисунке, который был помещен в газете, я узнала себя, идущую с портфелем, и крадущегося сзади Молотилова, потихоньку вытаскивающего из моего портфеля пачку бумаги. Автор рисунка хотел сказать, что Молотилов присвоил себе нашу работу. Карикатура была крупная и очень хорошо нарисована, я красивая, Молотилов — ужасно уродливый. Это было так несправедливо, что я задохнулась от гнева и возмущения. Кроме того, в газете авторство приписывалось мне одной, — так сочинителям заметки было удобнее.

Придя домой, я зашла к Коле Никитину, рассказала о карикатуре и спросила, что он советует делать. Коля отнесся скептически к моему намерению говорить с редакторами стенной газеты. Не было случая, чтобы эта газета когда-нибудь извинилась за что-либо. Тем не менее на другой день сразу же после работы я пошла в институт в редакцию газеты и застала в сборе всю редколлегию. Выслушав меня, они только посмеялись и ядовито спросили меня, почему это я защищаю отъявленного нэпмана. А в ответ на замечание, что написанное несправедливо, заявили, что к справедливости должен быть классовый подход. (В 1929 году в Москве уже полным ходом шел разгром нэпа.) Вернувшись домой, я зашла к Коле Никитину и рассказала о моем разговоре с редакцией газеты. Он не удивился: «Я так и знал и говорил Вам, что говорить с ними бесполезно. Всё сделано по заданию партийного комитета института, а может быть, и городского. Это травля профессора Молотилова как чуждого им элемента, каким они его считают». И Коля рассказал мне, что группа интеллигентных студентов механического факультета недавно организовала кружок для обсуждения литературных произведений и исторических тем. Успели собраться всего два или три раза до того, как их разгромил студенческий партийный комитет, обвинив в антисоветских разговорах и еще черт знает в чем. И теперь двум студентам угрожает отчисление из института. И я никогда не забуду, как Коля сказал мне: «Окончу институт и наплюю на его двери!» Я подумала, что самое чудесное в жизни студенческое время нам испортил этот комитет, забравший в свои руки всю власть. Ни мнение преподавателей, ни даже дирекции ничего не значило, всем заправляли эти грубые и примитивные партийные люди. В такой обстановке мы учились в то время. Между тем я заметила, что отношение Полянского ко мне изменилось, как если бы он поверил стенной газете и заподозрил, что я присвоила себе авторство нашей работы. Я пошла к Романову и попросила дать мне протокол доклада, объяснив, зачем он мне понадобился. Протокол был заверен подписями Романова и Ульянинского, и на нем стояла печать деканата. Я показала его Никитину и Полянскому и убедилась в том, что была права, — Аркаша Полянский признался мне в своих сомнениях и извинился. А протокол этот так и остался у меня.

К Николаю Ивановичу Молотилову я пришла в ближайшее воскресенье, и, должно быть, вид у меня был такой удрученный, что он сразу же начал меня утешать. Сказал, что ни в чем меня не винит, так как хорошо меня знает. Я все же рассказала ему о визите в редакцию стенной газеты, о разговоре с членами редколлегии, о разговоре с Никитиным и о размолвке с Полянским. Это была моя последняя встреча с Молотиловым.

В конструкторском отделе Тельбессбюро я была единственной женщиной-инженером, там не было также и женщин-техников и даже чертежниц. Бюро организовалось не так давно и в ближайшем будущем должно было переехать на Кузнецкстрой. Многие воздерживались от поступления на работу в эту организацию, поскольку никого не прельщала перспектива переезда из Томска в необитаемые глухие места. У меня не было непосредственного начальника — старшего инженера, а был только начальник конструкторского бюро Крячков, который в мою работу не вникал, так как был архитектором, а не конструктором. Он мог только поторапливать меня. Но я и так делала расчеты и чертежи железобетонных перекрытий быстро, поскольку накопила значительный опыт, работая у Молотилова. Я была так занята, что никого из сотрудников в нашей большой комнате не замечала. В перерыв к нам заходила пожилая женщина в белом фартуке и приносила большую корзину с горячими жареными пирожками. Пирожки были с мясом или со свежей капустой. Я покупала два пирожка, наливала себе кружку чая и съедала этот завтрак, не поднимая глаз на окружающих. И однажды утром в ящике своего стола я нашла записку, где автор упрекал меня в том, что я не обращаю никакого внимания на его взгляды. Тогда я посмотрела вокруг и увидела двух человек с устремленными на меня глазами. Вот это была задача — определить, кто же из них писал записку! Тот, кто сидел слева, показался мне более симпатичным. Он был старше меня лет на десять, и его большие серые глаза смотрели серьезно. Другой был молодой, с черными нагловатыми глазами и нерусскими чертами лица. Через какое-то время мне удалось узнать, что сидящего слева зовут Александр Рафаилович Попов, а того, кто справа, — Владимир Тейтель. Но ни для того, ни для другого у меня не было времени. Днем я была занята на работе, а вечером делала свой дипломный проект. Записки продолжали появляться в ящике моего стола. Я демонстративно, не читая, рвала их на глазах обоих и бросала в мусорную корзину.

Когда я закончила чертежи перекрытий здания заводоуправления, на Кузнецкстрое уже шло строительство и работы велись на уровне фундаментов и всего того, что должно было располагаться в подвальном этаже. Из Кузнецкстроя пришел запрос о моем приезде туда, поскольку у строителей возникло много вопросов ко мне как к автору. Крячков сказал мне, что надо поехать хотя бы дня на три, но что он не хочет, чтобы я ехала туда одна, и пообещал узнать у начальника Тельбессбюро, кто поедет на Кузнецкстрой в ближайшие дни. На следующий день он сообщил мне, что завтра туда отправляется главный металлург завода Иван Павлович Бардин и что для меня купят железнодорожный билет, чтобы я могла поехать вместе с ним.

В вагоне мы сели рядом и разговорились. Ему было интересно знать, почему я выбрала себе такую мужскую профессию, где училась, кто мои родители… Как была бедна и разорена тогда наша страна! Вагон освещался маленькой тусклой лампочкой, никаких матрацев и подушек не было, никакого постельного белья, чая не предлагали. Мне приходилось ездить в хороших поездах в Пермь и Москву, и в них были и матрацы, и подушки, было и белье, хотя старое, застиранное, а иногда и рваное. Здесь же — ничего. Я хотела лечь на верхнюю полку, но Бардин, как настоящий джентльмен, сам полез наверх. Положив под голову портфель, я заснула, а утром мы были уже в Кемерове и оттуда, пересев на другую ветку, доехали до Кузнецкстроя. Бардин сразу же ушел по своим делам, а я попала под град вопросов. Их задавали прорабы, строящие здание заводоуправления и, возможно, впервые в жизни столкнувшиеся с изящными железобетонными конструкциями. Мой опыт в этом отношении тоже был невелик. Все мои проекты железобетонных конструкций, которые я делала у Молотилова, он забирал и отдавал заказчикам, и никто не просил меня осуществить авторский надзор за их сооружением. И только на практике в Мотовилихе я видела, как возводятся перекрытия из железобетона. Но здание небольшой металлографической лаборатории нельзя было сравнить с огромным и сложным зданием заводоуправления. Я отвечала на все вопросы, я не должна была чего-нибудь не знать. Много вопросов было связано с тем, что на стройку поступала арматура не того диаметра, какой был нужен по проекту, или завозили цемент не той марки. Я старалась не менять размеров плит, балок и колонн и обходиться только увеличением или уменьшением числа арматурных стержней.