Антонина Пирожкова - Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

Однажды, где-то в феврале, в конструкторский отдел строительства из конторы какой-то угольной шахты пришел запрос на консультанта-специалиста по основаниям и фундаментам. Александри послал меня, предупредив, что там работают сосланные после Шахтинского процесса [6] Шахтинский процесс и процесс Промпартии (Промышленной партии) — первые сталинские процессы, на которых обвинялись во вредительстве инженеры, якобы срывающие выполнение планов по добыче угля и производству промышленных товаров. Руководили производством, как правило, члены коммунистической партии, полуграмотные люди, и свои ошибки — результат плохого руководства — перекладывали на инженеров. Инженеров и ссылали в Сибирь, иногда расстреливали, а народ убеждали, что они вредители. (Примеч. авт.) инженеры. Ехать надо было километров тридцать в санях. Меня встретили солидные бородатые люди в полушубках и форменных фуражках. Дело оказалось пустяковым — им надо было построить одноэтажное здание новой конторы, но грунты были лёссовые, размокающие от воды. Все домны и цеха Кузнецкого металлургического завода возводились именно на лёссовом основании, поэтому можно понять, как рассмешило меня требование маститых инженеров выслать им консультанта по такому пустяковому поводу. А консультанту не было и двадцати двух лет.

После того как я письменно и с чертежами изложила им мои соображения по поводу закладки здания, главным образом связанные с отводом воды, меня пригласили обедать, очевидно, к начальнику угольной шахты. Квартира была со старинной мебелью, с картинами на бревенчатых стенах и ковром на полу, даже с роялем. Общее впечатление дополняли великолепно сервированный стол и дамы — жены инженеров — в старомодных платьях с бриллиантовыми серьгами в ушах и солидные мужчины в форме горных инженеров. Всё это казалось невероятным для такой глуши. После обеда мне заплатили сто рублей, и я уехала домой. Эта поездка казалась мне чем-то нереальным: и то, что я там увидела, и вызов консультанта по пустяковому вопросу, и моя консультация, и размер оплаты за нее. Сто рублей была невероятно большая сумма, и я вовсе не предполагала, что мне что-то заплатят, — это было мое рабочее время. Зато вечером у Кудрявцевых все слушали меня с большим интересом.

Через какое-то время после моего приезда на Кузнецкстрой я познакомилась с московским инженером Александром Сергеевичем Резником, приехавшим на работу по мобилизации. Он работал в той же большой комнате, что и я. Резник был удивительно спокойным интеллигентным человеком, и с ним было интересно разговаривать — ведь он был значительно старше меня и очень много знал. Резник рассказал мне, что у него в Москве есть брат, который занимается литературой, а семьи нет, он живет один. Часто он присоединялся к нам с АРэ во время обеда в столовой и по дороге домой, и я просила его заходить ко мне, когда у него будет время. Однажды он привел ко мне своего знакомого Романа Александровича Эммануэля. Оказалось, что он тоже был москвич, из тех «троцкистов», которых Сталин посылал в Сибирь на «перековку». Во время революции и даже еще раньше Эммануэль был связным Троцкого и водил его на нелегальные квартиры, где встречались коммунисты. При Сталине все бывшие приверженцы Троцкого были исключены из партии и высланы из Москвы. Среди них был и Карл Радек, которого я видела в Томске. Он снимал комнату в стоявшем по соседству с нашим доме профессора медицины Курлова, к которому в 1922 году мама возила больного отца. Профессор Курлов уже умер, и его вдова сдавала комнаты своего большого дома, и одна из них досталась Радеку. Мне довелось видеть его, когда он шел на работу или возвращался с работы домой. Зимой он был одет в светлую меховую куртку, на нем была такая же шапка, шею и подбородок он закрывал теплым шарфом, укутываясь до самого носа.

На Кузнецкстрое Роман Александрович Эммануэль работал в плановом отделе, а в свободное время писал книгу «Религия и Французская революция». В Москве у него были родители, братья и жена Тася с сыном. Он знакомил меня с политической жизнью нашей страны, которая до тех пор была мне совершенно неизвестна. Каждый раз он сообщал что-то для меня новое и, как я поняла, оставался человеком, преданным Троцкому. Эммануэль дружил с Александри и рассказал мне, что Александри — такой же политический ссыльный, что он получил архитектурное образование в Швейцарии и приехал в Россию как коммунист и поклонник Троцкого. Какое-то время он жил во Франции и хорошо знал французский язык.

В то время как я знакомилась с отдельными интересными для меня людьми на Кузнецкстрое, один из американских инженеров, которого называли мистер Халловей, явно мне симпатизировал и иногда, проходя мимо моего стола, молча клал мне на стол то ластик, то маленькую логарифмическую линейку, то изящную простую, то карандаш «Кохинор». С этим американцем дружил Александр Сергеевич Резник, знавший английский язык.

Мои новые знакомые Резник и Эммануэль рассказали мне, что вечерами они часто встречаются у Александри, и как-то раз передали мне его приглашение зайти вечером к нему домой. Проводить меня взялся Эммануэль. Посередине большой комнаты на втором этаже дома для инженеров стояла круглая железная печка, топившаяся дровами, и дым от нее выводился по трубе через отверстие в окне. Меня это удивило, потому что у этих домов было центральное отопление от заводской котельной. Видимо, хозяин захотел иметь еще и железную печку. Когда мы с Эммануэлем пришли, печка топилась, а Лев Николаевич брызгал на нее хвойным экстрактом из флакона, и по комнате разливался необыкновенно приятный аромат хвои. На печке стоял чайник. И я подумала: до чего же уютным человеком оказался Александри, если сумел доставить себе и гостям в зимние вечера такое удовольствие — тепло, запах хвои и чай. Вслед за нами пришел Резник. Мы и московский журналист Рузов сели за стол, а Лев Николаевич налил нам чай, поставил сахар, тарелку с сушками и пряниками. И начались разговоры о новых книгах, о стихах, о политике. Я читала много, но всё больше классическую литературу. Могла с удовольствием перечитывать Пушкина, особенно любила Лермонтова и Тургенева. Почти ничего не знала о книгах, появившихся в последнее время, а из поэтов была знакома только со стихами Маяковского и Есенина, и то еще со школьных времен. Александри пытался меня разговорить, хотел, чтобы я рассказала о своих родителях, о школе, о студенческой жизни… И с тех пор я стала часто бывать на вечерах у Александри.

Мне было неловко перед АРэ и Кудрявцевыми за то, что я стала реже у них бывать. Но мне было так интересно у Александри, что я каждый раз соблазнялась его приглашением. Всегда, когда откуда-нибудь на Кузнецкстрой приезжал журналист из какой-нибудь газеты, его приглашали в гости, чтобы послушать новости из сибирских городов. Но особенно интересно было, когда из Москвы приезжал Владимир Яковлевич Рузов — тот корреспондент «Известий», который написал обо мне статью. Он был в курсе всех последних событий в Москве и так как, наверное, был постоянным корреспондентом газеты «Известия» на стройках Сибири, то за 1931 год приезжал на Кузнецкстрой несколько раз. Он мог много интересного рассказать из московских новостей, но еще и очень хорошо пел песни на стихи Есенина. Нам нравилось, как он пел, пусть даже и без аккомпанемента.