Антонина Пирожкова - Я пытаюсь восстановить черты. О Бабеле – и не только о нем

Я познакомилась с начальником Александром Ивановичем Кириным, его заместителем по техническим вопросам Израилем Яковлевичем Шахновичем, которого все называли просто Сима, и заместителем по хозяйственной части Эмилем Гурарием. Все трое оказались довольно молодыми людьми и очень симпатичными. Они рассказали мне, что Грейц, оказывается, жаловался на них начальству Метростроя, что ему не дают машину по первому требованию, что говорит с ними заносчиво, ни разу не пришел к ним, чтобы познакомиться и поговорить по-человечески.

Я им сказала, что надоедать особенно не буду, что, когда должна буду выезжать куда-нибудь одна, то выйду на дорогу, проголосую, и меня подберет любой шофер. Это называлось поехать «королем». И в самом деле, стоило мне выйти на дорогу и поднять руку, и шофер обычно останавливался, и, если у него было свободное место в кабине, я садилась к нему, если нет, то в кузов. Полуторка была для меня старой знакомой, именно на ней меня учил ездить инструктор после ареста Бабеля в 1939 году, на ней я сдавала экзамен для получения водительских прав шофера-любителя, как тогда было принято называть сдавших экзамен. Мои водительские права произвели на руководство транспортной конторы большое впечатление: они, должно быть, почувствовали во мне своего, и с тех пор, если звонила я, машину давали немедленно. С этой троицей у меня установились очень хорошие отношения. С тех пор, как я с ними познакомилась, мы встречались в городе, ресторане или парке, здоровались и останавливались поговорить. Иногда Шахнович или Гурарий подвозили меня в Мюссеры, Гудауты или Сухуми, когда ездили туда по своим делам. Я никогда не просила шоферов, с которыми мне приходилось ездить «королем», дать мне повести машину, но когда ездила с Гурарием или Шахновичем, то просила, и они соглашались. Удовольствие, которое я испытывала, сидя за рулем, было огромное, уверенность в себе росла с каждым разом, и скоро мои друзья перестали испытывать страх за меня.

Весной 1942 года нашу проектную группу постигло страшное несчастье — неожиданно заболел и умер сын Антонины Дмитриевны Дудалевой Виктор. Оказалось, Виктор перенес когда-то тяжелое воспаление уха и какая-то там косточка держалась на волоске. Ему нельзя было простужаться — врачи в Москве предупреждали об этом, но восемнадцатилетнему мальчику хотелось быть таким же, как все в его возрасте, и однажды он, несмотря на протесты матери, вскочил в кузов полуторки, ему захотелось проехаться до Гудаут и обратно. Погода была солнечная, теплая, даже жаркая, но его продуло, и началось воспаление больного уха. Положение ухудшалось, пришлось отвезти его в Сухуми в больницу вместе с матерью. На помощь послали еще одного сотрудника, который должен был звонить нам в Афон каждый день. Потребовалось какое-то импортное лекарство, стоившее очень дорого, но мы все сложились и купили его. Увы, не помогло, и Виктор умер через несколько дней, уже, как мне помнится, от воспаления мозга. Для всех нас это было большое горе, его все любили. Казалось, мы все даже забыли о том, что идет жестокая война и в опасности вся страна. Гроб с телом Виктора привезли в Новый Афон и поставили на стол в пустом номере нашей гостиницы. Много людей приходило прощаться, много было венков и цветов. Дети наших сотрудников, в том числе и моя Лида, не плакали; они не выходили из комнаты и, очевидно, не понимали ничего, а может быть, им даже нравилось, что Виктору оказывается такое внимание. Хоронили его не на действующем новом кладбище, а почему-то на старом, почти заброшенном, на высоком холме.

Вместе с другими детьми Лида шла впереди похоронной процессии с букетами цветов и была удивительно серьезной и спокойной. И только когда уже на кладбище гроб закрыли крышкой и стали заколачивать, Лида вдруг дико вскрикнула: «Нет, он не вернется, он не вернется!» — и рыдала так, что я испугалась, схватила ее и унесла с кладбища. Успокоить ее никак не удавалось, и я еще раз вспомнила слова Бабеля: «Боюсь, что девочка будет жить сердцем». Как он был прав! В гостинице я дала ей выпить сладкого чая, и она наконец уснула. Ей было всего пять лет.

Вернувшись с кладбища, все разошлись по своим комнатам, никаких поминок не было. Антонина Дмитриевна казалась измученной вконец.

И ночью, и утром я все никак не могла придумать, какие слова я скажу матери, как ее утешить. Мне казалось, что такое горе — потерять единственного сына — ни с чем нельзя соразмерить… И, думая об этом, я не могла уснуть. А утром в комнату постучали, вошла Антонина Дмитриевна и, обращаясь к моей маме, спокойно сказала: «Не дадите ли вы мне тазик — надо постирать вещи Виктора, хочу их продать». Я онемела. Она взяла таз и ушла. Что это было? Загадка.

Наступил второй год войны, самый тяжелый для нас в Новом Афоне. Война затягивалась, и некоторые сотрудники нашей группы стали нервничать, стремиться уехать в Москву. Немцы к тому времени перерезали железную дорогу, соединяющую Сочи с Москвой. Двигаться можно было только через Красноводск, добирались до Москвы за сорок дней. Уехал и руководитель нашей группы Б. В. Грейц с женой. Я осталась во главе проектной группы. Мне с мамой и маленькой Лидой опасно было трогаться в такой далекий путь.

Когда строительство тоннелей прекратилось из-за отсутствия цемента и лесоматериалов, которые мы получали из Новороссийска, взятого теперь немцами, был дан приказ законсервировать выработки тоннелей. На это тоже требовался лес. Пришлось организовать лесоразработки вблизи Пицунды, но не на побережье, а на склонах ближайших гор.

Немцы подходили к Туапсе. Мы срочно начали строить железную дорогу в обход тоннелей. А пока вооружение из Ирана к Туапсе шло по извилистой, разбитой до предела шоссейной дороге. Во время дождей дорога портилась, колонны машин с вооружением останавливались.

Немцы начали бомбить Тбилиси и Сухуми.

Управление строительством железной дороги переехало в Новый Афон, но немецкие самолеты начали летать и над Новым Афоном. По тревоге мы прятались в канавах, прорытых еще монахами для отвода воды со склона масличной рощи. Наши зенитки стреляли по самолетам, и пустые гильзы падали на нас, сидящих в канаве. Возможно, немцы узнали, что части морской пехоты расположились на отдых в пустых санаториях Нового Афона, а может быть, закрытые от морозов белыми колпаками молодые лимонные деревья принимали за палатки воинских частей. Во всяком случае, оставаться в гостинице мы побоялись, и сняли для работы комнату в частном доме в поселке Псырцха, и сами переехали в дома этого поселка.

Селение Псырцха состояло из домов, расположенных в несколько рядов вдоль моря, и домов, уходящих вверх по склону горы. В поисках жилья я с мамой и Лидой зашла в понравившийся нам небольшой дом с садом. Он стоял не на самом берегу моря, а на холме по другую сторону шоссейной дороги, и оттуда открывался чудесный вид на море. Хозяевами оказались армянин Арут Маргосович Янукян и его жена Оля. Поначалу Арут не хотел сдавать комнату, ссылаясь на то, что должны приехать родственники из Сухуми, но вмешалась Оля и сказала, что давно любуется этой девочкой в штанишках, когда бывает в Новом Афоне, и что она хотела бы, чтобы мы жили у них. Своих детей у них не было — когда-то была девочка, но умерла от рожистого воспаления. И я сняла у них небольшую комнату для себя и побольше — для мамы с Лидой. Сад был замечательный: много мандариновых деревьев, апельсиновые, лимонные, несколько яблонь и груш, а также мушмула, шелковица. Также было три оливковых деревца и два фейхоа. Виноград «Изабелла» окружал двор и ограждал беседку внутри двора. Большая площадка, обвитая со всех сторон и сверху виноградом, создавала тенистое место со скамьями по периметру и большим деревянным столом в одном из ее углов.