Владимир Осин - Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель

За год до своей смерти в 1903 г. герцог послал мне свой большой портрет в красивой раме с трогательной надписью: «Эрнст, благодарный друг», что было лишь любезностью с его стороны, так как ему не за что было меня благодарить. Он же меня постоянно окружал знаками внимания.

Когда агенты Керенского, три студента-еврея, явились ко мне в сопровождении 20 солдат делать обыск (я тогда уже была арестована и охранялась 33 матросами и столькими же солдатами Волынского полка), они заметили портрет герцога, висевший на стене.

— За что этот немецкий генерал Вам благодарен? — спросил меня один из них, некто X., игравший важную роль у Керенского, о чем я только впоследствии узнала. — Вы, несомненно, предали ему нашу армию?

— Не угодно ли Вам мне объяснить, — сказала я, — как Вы себе это представляете, каким образом, если бы даже я этого хотела, могла бы я предать армию?

— А черт Вас знает! — сказал он. — Но Вы нам немедленно сообщите: какими полками командует этот благодарный Вам генерал и где они теперь находятся. — И говоря это, он держал револьвер у моего виска, а один из солдат направил мне в грудь штык своего ружья.

— Если этот генерал чем-нибудь и командует, — возразила я, — то, вероятно, архангелами или серафимами в небесных сферах, так как он умер уже 13 лет тому назад. Если Вас интересует, то я могу Вам сказать, что он был почетным командиром единственного в его маленькой стране батальона, он был герцогом Альтенбургским.

Моя компаньонка-англичанка, добровольно переносившая свое заточение со мной, подтвердила мои слова, и эти господа наконец перестали угрожать мне револьвером и штыком, но продолжали относиться недоверчиво, так как они не знали о существовании герцога Альтенбургского. Они унесли портрет, произнося с угрозой: «Хорошо, хорошо! Высшая комиссия [45]все это расследует, и Вас очень скоро повесят». Они произнесли это так, как городовой сказал бы в свое время пьянице: «Ладно, ладно! В участке разберут».

В 1869 г. былая с супругой великого князя Константина в Гмундене [46]. Великая княгиня поехала туда гостить к своему шурину — королю Ганноверскому. Не любя медицины и предпочитая лечиться у всяких знахарей, она собиралась ехать в Мартабрун в Баварии, маленькую деревушку в горах, где какая-то крестьянка производила чудесные исцеления при помощи трав и заговоров. Кто-то рассказал великой княгине, что австрийская императрица с успехом лечилась у этой знахарки. В одно прекрасное утро великая княгиня призвала меня и, передавая мне письмо, сказала: «Я тебя пошлю в Ишль [47](она знала меня с детства и обращалась ко мне на «ты»). Я прошу мою кузину императрицу Елисавету принять тебя и дать тебе устный ответ на предложенный мной вопрос — я знаю, как она неохотно пишет». Я была очень обрадована этим поручением, так как оно дало мне возможность посетить мою тетю княгиню Барятинскую, которая ко мне очень хорошо относилась и которую я очень любила. Великая княгиня всегда страшно интересовалась всем, что касалось австрийской императрицы. Может быть, в этом играла роль некоторая зависть, так как императрица славилась красотой. Так, например, великая княгиня часто спрашивала: «Так ли красивы мои волосы, как у императрицы? Не находите ли Вы, что я на нее похожа?»

Помню, как однажды она допрашивала только что вернувшегося из Вены, куда он ездил с поручением к императору Францу-Иосифу, генерал-адъютанта фон Штюрлера: «Кто красивее, австрийская императрица или я?» Генерал Штюрлер, слегка смутившись, ответил: «Если австрийская императрица красивейшая на земле женщина, то Ваше высочество, несомненно, красивейшая принцесса!» Великая княгиня была удовлетворена этим ответом.

Прибыв в Ишль, я сейчас же предприняла необходимые шаги, и ввиду того, что графиня Бенкендорф, урожденная принцесса Круа, была близка к австрийскому двору, мне при ее содействии была устроена аудиенция уже на следующий день. С низким поклоном передала я императрице письмо. Я смотрела на нее, когда она читала. Она была, бесспорно, одной из красивейших женщин на свете. Целым лесом черных волос, как диадемой, было увенчано ее чело. Глаза ее блистали, и банальное выражение «сияли, как звезды» было в данном случае уместно. Во время чтения лицо ее принимало суровое, недружелюбное выражение. Скомкав письмо, она сказала мне в резком, недружелюбном тоне: «Не понимаю, почему моя кузина обращается ко мне для получения сведений об этой творящей чудеса женщине; я знаю об этом не более, чем она, и не могу по этому поводу ничего сообщить». Говоря это, императрица казалась очень взволнованной. Я покраснела и, вся дрожа, почувствовала слезы на глазах. Когда она заметила, в каком я нахожусь состоянии, она слегка смягчилась по отношению бедной маленькой придворной дамы и спросила меня более мягко: «Как же проводят время в Гмундене?» Я, заикаясь, ответила, что большая часть дня проводится в прогулках верхом, и императрица поинтересовалась узнать, кто принимает участие в этих прогулках. Затем она меня спросила, люблю ли я верховую езду.

— Больше всего на свете, — ответила я.

— Есть ли у Вас с собой Ваша амазонка?

— Она осталась в Гмундене.

— Ну так распорядитесь, чтобы ее Вам сюда доставили, я Вас приглашаю послезавтра на верховую прогулку со мной. Можете ли Вы рано встать? Я выезжаю из дома в 5 часов утра и пришлю Вам в гостиницу грума с лошадью. — И, говоря это, она поклонилась в знак прощания.

Вернувшись домой, я написала письмо великой княгине, стараясь сгладить впечатление рассказом о приглашении меня императрицей на верховую поездку, и благодарила ее за то, что я была удостоена благодаря ей этой чести.

Когда императрица Елизавета только показалась утром на пороге, я уже сидела на лошади. Императрица, взглянув на меня, сказала: «Возьмите же все четыре повода в руки, это будет менее тяжело для Вашей лошади, чем если Вы будете держать ее только на трензеле [48]». И снова я уловила в ее тоне суровые, повелительные нотки.

К моему стыду, я должна признаться, что считала себя прекрасной наездницей. С детства ездила я верхом и брала уроки верховой езды у лучших военных знатоков, была сестрой кавалерийских офицеров, один брат мой был кавалергард, другой гусар, оба прекрасные наездники, а конюшня великого князя Константина считалась одной из лучших в мире. Этой конюшней управлял генерал Бибиков, большой знаток лошадей и лошадиного спорта. Я часто пользовалась его советами, и он не скупился на похвалы. Но наша русская школа верховой езды сильно отличалась от австрийской, наши лошади были иначе выезжены. Мне достаточно было видеть, как она ее вела, чтобы убедиться в том, что я не умею ездить верхом. Немногочисленные слова, которые она произнесла во время прогулки, касались исключительно психологии лошади, о которой она говорила, как о человеке. Она говорила о выносливости своей лошади, о ее привычках. Она раскрывала предо мной целый мир познаний, для меня совершенно закрытый. С этого дня я стала скромной и осталась ею навсегда. С легкостью императрица взяла довольно широкий ров, я вслед за ней сделала то же. Она оглянулась и сказала: «Очень хорошо». Никогда никакая похвала меня так не осчастливила, как эти два слова. Возвращаясь домой с этой продолжительной прогулки, императрица перед прощанием сказала мне с улыбкой: «Забудьте все ваши уроки верховой езды, и Вы будете прекрасно ездить». С этими словами она мне подала руку. Мне не суждено было более с ней встречаться.