Владимир Осин - Дворцовые интриги и политические авантюры. Записки Марии Клейнмихель

Эрцгерцог Рудольф, неврастеничный, с извращенными вкусами, был все-таки по отношению к женщинам джентльменом. Он влюбился в Вечеру, которая, в свою очередь, и его глубоко полюбила. Ввиду того что он не хотел это чувство низвести до обыкновенной интрижки и чувствовал себя ответственным перед любимой им девушкой, которую он скомпрометировал, то он решил на ней жениться. Ввиду того что он был чрезвычайно несчастен в своем браке с принцессой Стефанией Бельгийской, он обратился к своему крестному отцу Папе Пию IX с душевной исповедью, в которой описывал ему всю драму своей жизни и молил его дать ему развод, пусть даже ценой отречения от престола, что могло бы облегчить святому отцу исполнить его просьбу. Папа долго не отвечал, и когда наконец прибыл ответ, то он был отрицательным. Эрцгерцог счел себя оскорбленным и обесчещенным и предложил Вечере вместе умереть. Посвященный в дела эрцгерцога камердинер доставил Вечеру в замок Мейерлинг.

Извозчик Братфиш, известный народный певец, привез эрцгерцога. Целую ночь напролет там пили. Принц Филипп Кобургский, знавший роман Рудольфа, но не бывший посвященным в тайные планы эрцгерцога, находился в их обществе. Братфиш исполнил весь репертуар своих песен, и когда в 4 ч. утра эрцгерцог его отпустил, он ему сказал: «Приготовьте все на завтра — я пойду на охоту». Это точные слова Рудольфа, как утверждает Братфиш. Затем Рудольф и Вечера остались одни. Расследованиями приблизительно установлено, что Рудольф после ночи любви застрелил Вечеру, привел в порядок постель, уложил на нее труп, покрыл его шелковым покрывалом, на которое разбросал цветы. Прежде чем лечь рядом с покойницей, он позвонил камердинеру и передал ему через дверь приказ принести черный кофе и поставить его на стол в соседней комнате. Когда Рудольф услыхал, что слуга, принеся кофе, удалился, он выпил чашку кофе, найденную впоследствии пустой у его ложа. Затем он взял маленькое зеркальце, найденное в его застывшей руке. У него зияла большая рана на голове. Кальноки рассказал следующие подробности: мать Вечеры была в отчаянии, не находя нигде своей дочери. Узнав, что она бежала к эрцгерцогу во дворец, она на следующее утро проникла к придворной даме императрицы с требованием, чтобы ей вернули ее дочь. Фрейлина пошла доложить об этом императрице, которая вышла навстречу к госпоже Вечера и, протянув ей руку, сказала: «Руди мертв, ваша дочь тоже мертва — мы две несчастные матери!» Причина, почему после моего отъезда из Вены шло по поводу этой драмы столько разноречивых слухов, следующая. Эрцгерцог был повинен в двойном преступлении — в убийстве и в самоубийстве, почему и подлежал, как позорное пятно апостолической династии Габсбургов, исключению из нее. Кроме того, он не мог быть погребен в церкви Капуцинов, где покоились все его предки. Было ясно, что истина должна быть скрыта, и надо было изобрести легенду, чтобы сохранить незапятнанной память об усопшем наследнике престола. Ввиду того, что официальное извещение последовало не сразу, истина начала постепенно выясняться, но воображение расцветало полным цветом и давало повод не одной, а десяткам легенд. Много лет спустя мне представился случай в Карлсбаде [53]поговорить об этой ужасной драме с князем Карлом Хевенгюллером и в Париже с его братом Рудольфом, и оба они грустно повторяли: «Да, это именно так произошло».

Во многих странах слышала я разговоры о германофильской партии в России, читала о ней статьи на разных языках. Спокойный наблюдатель мог бы заметить, что со времени Александра II в России не было германофильской партии. Все устремлялось к Франции. Либеральные партии считали Германию очагом консерватизма. Высшие военные круги, особенно офицерство Генерального штаба, происходившее из демократических кругов общества, стремились к лаврам и считали, что это легко достижимо при условии союза с Францией (это мнение усилилось после несчастной японской войны). Интеллигенция симпатизировала республике и была счастлива возможностью петь «Марсельезу», что ранее строго каралось и из-за чего не один уже был сослан в Сибирь. Купцы видели в Германии сильного конкурента. Рабочие на фабриках не любили аккуратного, требовательного мастера-немца. Мужики считали себя вправе жаловаться на немца-управляющего, наказывавшего пьяниц и лентяев, а состоятельный класс, тративший большие деньги в Париже, выражал, конечно, свои симпатии французам, их ресторанам, бульварам, театрам, портным, кокоткам, полагая, что в этих симпатиях и заключается любовь к Франции.

Приезд юной, прекрасной принцессы Дагмары содействовал укреплению антипатий к Германии, так как, опечаленная вместе со своей родиной потерей Шлезвиг-Гольштинии, она передала свое чувство недовольства наследнику и его окружающим, и вскоре оказалось, что все молодые гвардейцы возмущены тем, что Шлезвиг-Гольштиния не принадлежит более Дании. Это возмущение усилилось, когда стало ясным, что со времени Александра III лишь противники немцев делали карьеру, подобно тому, как в царствование Александра II успевали германофилы. И при дворе лишь старый великий князь Михаил Николаевич (дядя царя), последний из Романовых, остался верен дружбе, соединявшей две царские династии — русскую и германскую. Сыновья же его, наоборот, питали к Германии антипатию: старший, великий князь Николай Михайлович, ныне убитый, был известен своими историческими работами, представлявшими большой интерес; он много занимался историческими исследованиями, в которых его особенно интересовали скандальные происшествия; он любил интриги XVIII столетия, что не мешало ему интересоваться таковыми и XIX и XX веков.

Так, он был счастлив, открыв, что сестра его бабушки, императрица Елисавета Алексеевна, супруга императора Александра I, считавшаяся в России святой, имела любовника. С любовью тщательно расследовал он все, что касалось этого обстоятельства. Еще более обрадовало его, когда он узнал, что великий князь Константин Павлович нанял людей для убийства своего соперника — молодого офицера.

Свободное от занятия по истории время он употреблял на сеяние розни между людьми, устраивая всегда поводы к раздорам. Он искренне радовался, когда ему удавалось рассорить старых друзей или супружескую чету. Ежегодно посещал он в Париже французские литературные круги, чрезвычайно ценившие его ученые познания, разыгрывал «левого», отзывался часто пренебрежительно о Государе и с ненавистью об императрице, избегавшей его общества. В обществе его называли «Nikolas Egalite [54]», не зная, что это название будет им заслужено. В начале революции в 1917 г. он покинул свой дворец, украшенный красной лентой в петлице своего военного пальто; он пожимал руки революционным военным, говоря, что он всегда был на их стороне. Впрочем, это лицемерие не помогло ему — после долгого заточения он был казнен, как и другие.