Захар Прилепин - Подельник эпохи: Леонид Леонов

Спросил у ее сестры Любы, что же его не предупредили о скорой смерти самого близкого человека, на что Люба сказала:

— Как же вы говорите, что вас не предупреждали… Ванга посылала вам в подарок одну кофейную чашку, а не две. Вы должны были догадаться, что скоро останетесь один.

Леонов поверил этим словам.

Год спустя, в 1981 году, общий знакомый и Ванги и Леонова, Любен Георгиев, навестил писателя в Москве.

Леонид Максимович просил его при встрече с Вангой поинтересоваться, что сказала Ванга о его «Пирамиде».

Любен ответил:

— Передаю дословно: «Вижу, что он держит в руках не одну, а две книги».

— Вот как! — обрадовался Леонов. — Это правда! Эти две книги — фактически оба варианта моего незаконченного романа! И два, оба — в машинописном виде, потому что почерк у меня очень мелкий и неразборчивый, я и сам-то не всегда разбираю свои каракули…

Опережая события, скажем, что «Пирамида» действительно вышла при жизни Леонова в двух томах. И это были не два варианта, а один, и законченный.

В 1982 году Леонов с дочерью Наталией вновь вылетел в Болгарию, где общался с Вангой последний раз.

По совету Ванги Леоновы привезли ей горсть земли с могилы Татьяны Михайловны. Растерев землю в руках, Ванга сказала, что нельзя было убирать комнатный цветок, который та любила.

Леоновы действительно вынесли из квартиры слишком больший фикус филодендрон, столь любимый Татьяной Михайловной.

— Сколько я еще буду работать над романом? — спросил Леонов.

Она подняла вверх ладони, раскрыв пальцы, и он понял этот жест как ответ — десять лет.

— Что ждет Россию? — спросил Леонов.

— Не бойся, что бы ни случилось, Россия сохранится как яйцо в воде, — ответила она.

Между тем этому яйцу в кипятке предстояло скоро лопнуть.

Возвращаясь от Ванги, вспоминал Леонов, он зачем-то зашел в магазин игрушек. И вдруг увидел идущего на задних ногах, жуткого какого-то для игрушки, коня — такого же, как увидел во сне в ночь перед началом войны. Смотрел на него долго и оторопело.

В последние годы жизни Шолохов все чаще вспоминал, говорил о Леонове.

Валентин Осипов писал в дневнике: «Навещаю Шолохова в больнице. Совсем плох: глаза тусклы, движения замедленны, говорит с трудом. Однако обманывает внешний вид: как только устроился в кресле и дымнул сигаретой, так завязался долгий разговор. Один из узелков в этом разговоре — “Как там Леонов?”»

И так — всякий раз.

«Рассказываю, что издательство “Художественная литература” затевает “Библиотеку классики” — миллионными тиражами. У него сразу же вопросы: “Советские будут? <���…> А Леонов?”»

Еще одна запись: «…Заинтересованно, хотя никогда не были друзьями, расспрашивал о Леонове, о том, в частности, пишет ли, работает ли? Задумчиво — так запомнилось — воспринял мой рассказ, что Леонов в каждый том своего переиздаваемого собрания сочинений вносит значительнейшие поправки и вставки».

Едва ли хоть один из них видел себя хранителем и пастырем своей страны, но с годами, чувствуя приближение неминуемой смерти, они становились все более внимательны — хоть и с дальних расстояний — друг к другу.

Как сказал однажды Леонов с горькой усмешкой: «…По мере обрастания окладистой бородой я стал с особо-тревожной приглядкой производить по утрам перекличку ближайших моих современников — все ли в сборе, налицо: покуда — они, дотоле и я».

В предчувствии ухода Шолохова Леонов мог особенно остро ощутить свое одиночество. Это ж сколько случилось поколенческих смен на его веку! Сначала ушли поэтические корифеи Серебряного века, чьи стихи почитал или любил, — Блок, Брюсов. Следом те, кто был немногим старше самого Леонова: Есенин, Фурманов. Прорядили в 1930-е тех, с кем работал бок о бок: Буданцев, Ясенский. Был целый ряд литераторов, погибших в войну, как Афиногенов, или не доживших до ее конца, как Алексей Толстой. Неожиданно рано в послевоенные годы ушли те, с кем связывали сложные отношения: Фадеев, Пастернак, Всеволод Иванов. Не осталось тех, с кем был рожден в один год, о чем Леонов, безусловно, знал: Платонова, жившего в России, и Набокова, жившего вне ее. И поспешно начало уходить поколение тех, кого совсем вблизи наблюдал добрые полвека: Константин Федин, Константин Симонов… Не говоря о родившихся, когда Леонов уже держал перо в руках, — и на его же глазах перегоревших несказанно скоро: тот же Федор Абрамов, тот же Василий Шукшин — за обоими он пристально смотрел… А всего — сотни и сотни имен! Тех, кому жал руку, тех, кого видел…

В январе 1984-го через Осипова Леонов передал Шолохову приветы неожиданно сердечные, теплые, слезные.

Шолохов ответил уже через силу: «Как… он… там?.. Спасибо… ему… доброе…»

Ему оставалось жить одиннадцать дней.

Сразу после известия о смерти Шолохова Леонов позвонил в редакцию «Известий», надиктовал слово прощания:

— Вместе с миллионами… скорблю… Шолохов подарил стране самую замечательную книгу нашей эпохи.

«Самую замечательную» — это значит, выше всех иных. Леонов больше ни о ком никогда так не говорил.

После ухода Шолохова он остался наедине с грядущей смутой и со своею «Пирамидою».

Вровень с ним уже не стоял никто.

Самую известную свою статью «Раздумья у старого камня» Леонов написал еще в 1968 году, к двухлетию Всероссийского общества по охране памятников. Публикацию по теме заказал главный редактор газеты «Правда» Борис Иванович Стукалин.

Даже по нынешним временам эта леоновская работа мало того что актуальна, но в чем-то даже и радикальна. А для 1968 года тон, взятый Леоновым, был вообще недопустим.

«Гражданская совесть и стариковские предчувствия повелевают мне высказаться вслух по поводу национальной нашей старины. Многое уже не воротить — тем громче надо вступиться в защиту уцелевшего», — так начинает свою статью писатель.

Сделав необходимое, а на те дни — вполне искреннее признание о том, что Октябрь 1917 года был гигантским событием, выдвинувшим советскую державу в мировые лидеры и ускорившим бег технического прогресса, Леонов переводит разговор к той теме, ради которой всё и затевалось.

«… С веками кладовые великого и трудолюбивого народа пополняются всё новыми поступленьями его трудов и вдохновений… но вот уже и не видать под ними одного почтеннейшего, на самом дне хранящегося предмета, в давно прошедшие времена называвшегося хоругвью.

Как правило, реликвия эта представляет собой прямоугольный лоскут старой ткани, прострелянной, обгорелой местами, с тревожно-бурыми пятнами на ней, но никому и в голову не придет отдать его в химчистку. <���…>

Предки наши от случая к случаю выносили из-под спуда на воздух сей изредившийся лоскуток, под колокольный звон поили вешним ветром досыта, молодили солнышком отускневшее золотое шитье. Иначе рассудительному государю было никак нельзя, а то в нужде, как примется история еще разок огнем да мечом поверять тебя на годность для самостоятельного государственного бытия, сунешь руку в заветный сундук, а там ветошинка одна, вся в плесневелых каках да мышеединах: такая в бой не поведет!»