Ариела Сеф - Рожденная в гетто

Семью Dовторт, которая возвратит вам ребенка хорошо наградить.

Подпись

Врачебный штамп доктора Абрамовича

1944.II.26»

Мама Юля и дедуня Довторты (Даутартасы) меня обожали; твердо поверили, что я их ребенок, соседям рассказали байку про дочь, которая, видимо, родила от немца и вскоре умерла, а они забрали ребенка. Меня окрестили в ближайшей церкви, водили туда каждое воскресенье, и я очень усердно молилась. Молитвы выучивала быстрее своих сельских сверстников. Все было отлично. Я даже ходила с другими деревенскими детьми в ставку СС, и немцы нам давали шоколад. Говорят, больше всех шоколада приносила я. Я производила лучшее впечатление, чем другие деревенские дети: уж очень была светленькая.

Однако, когда к нам приходили немцы, младший сын Владик, он стал впоследствии известным писателем, Владасом Даутартасом, меня старался увезти на лодке; ему было лет четырнадцать, он не доверял мне: а вдруг я еще как-то себя проявлю. Он был гимназистом и верил в наследственность. Он клал меня в лодку на дно, накрывал пиджаком и велел не высовываться, пока мы не приплывем на другой берег. И он вспоминал, что я, как послушная, умная собачка, тихо лежала в момент опасности до самого конца пути.

Все бы вообще забыли о моем прошлом, если бы не средний сын мамы Юли, Ленька. Ленька служил в полиции, уже был женат, имел детей, жутко пил, был неуправляем, все время тянул из родителей деньги и грозился меня выдать. Мама Юля плакала, денег ему давала, братья на него вообще не реагировали.

Когда отступали немцы, он ушел с ними, оставив жену и троих детей. Через много лет написал родителям письмо, благодарил за помощь его детям, звал свою семью в Канаду, а нас в гости. Хорошо устроился. Родители отвечать ему не стали, но через Владика передали, что знали о его угрозах. На что Ленька написал:

– Грозиться-то я – грозился, но не выдал же.

Это действительно было так, мог бы и обязан был это сделать, тем более полицай, но пути Господни неисповедимы. А мы его родственникам помогали. Они были внуками мамы Юли, и он меня не выдал.

Папа с мамой после скитания прибрели на хутор рядом с деревней Кулаутува, где до войны семья отца снимала дачу, и хозяин перевозил их туда из города. Он был немецкого происхождения. Русские уже наступали. Отец пообещал ему вознаграждение после войны, правда, надо было дожить, и Кумпайтисы, так звали хозяев, поселили моих молодых родителей под полом в хлеву с коровами или свиньями. И там они провели семь месяцев. Когда уже в пятидесятые годы мы снимали поблизости от них дачу, нам этот хлев показали. Скотина находилась сверху, а в подвале мои родители. По ночам они иногда могли вылезти подышать. Их аккуратно кормили, как и скотину, вовремя. Они выжили. При плохом исходе хозяева тоже рисковали жизнью, но они очень верили в возможности моего папы после войны; знали всю его семью – и не ошиблись. Они были зажиточными крестьянами и вполне могли отправиться в Сибирь. Первый эшелон «буржуев» отправили до войны; после войны шла вторая очередь, но в самом начале, сразу после освобождения, помощь евреям оценивалась как положительное качество; чуть позднее об этом лучше уже было не вспоминать, а напрочь забыть.

Отступая, немцы взорвали и сожгли гетто, и люди, которые ушли в подземные ходы, куда нас не взяли из-за меня – малолетки, сгорели заживо. Дедушку и бабушку в марте сорок четвертого года вместе с двумя тысячами других стариков и детей вывезли из гетто. По дороге они умерли, а возможно, их расстреляли. Остальных родственников вывезли, как я уже писала, в Эстонию и Польшу. Дяди с двоюродными братьями погибли, тети с дочерьми выжили. Погибла и тетя Ревека в лагере Штудхоф (Schtudhof). А ее сын, болевший полиомиелитом, инвалид, с мужем выжили, попали в Америку.

Вот как в письме описал мой отец эти события своему брату сразу после войны.