Ариела Сеф - Рожденная в гетто

И вдруг эта разорвавшаяся в ушах бомба: «Ариелы больше нет. Перед Рождеством. Не мучилась. Мы боялись тебе сказать. Ее больше нет…»

Как это нет? А где же она?

Нет, я понимаю. Я только не понимаю, как это – нет? Всегда была, а теперь нет?

Может, она и не притормаживала поэтому свой полет порхающей бабочки, чтобы не пропустить ни одного красивого цветка, боясь не успеть, не увидеть? Так может чувствовать только высокохудожественная натура. Извини за высокопарность. Мы с тобой никогда так не изъяснялись. Мы все старались упростить. А что попросту, то знаю, что помогала многим людям – и творческим, и нет. Что продюсировала какие-то фильмы и спектакли, что работала дизайнером по оформлению тканями отелей, а это многие килограммы тканей, которые надо носить из комнаты в комнату по этажам без лифта, с больным сердцем. И все это я узнавала не от тебя, а от тех, кому ты помогала, а сама ты предпочитала молчать. И еще помню Париж 1987 года, когда умер Анатолий Васильевич Эфрос, и мне предстояло ехать с Таганкой на гастроли. Я не была ни к чему готова. Ты позвонила из Парижа, сказала, что будет пресс-конференция, и мне понадобится черное платье, и что ты мне его пришлешь в Москву. Платье было доставлено вовремя. А потом мы встретились с тобой и Романом в Париже, мы медленно разъезжали в такси по Латинскому кварталу. Я спросила, давать ли мне интервью на Радио Свобода? Вы с Романом сказали, что нет, не нужно. Был 1987 год. И все-таки я пошла на Avenue de Fauche и целый час на двух языках рассказывала об Эфросе. Потом ты уехала в Лондон, а меня опекать отрядила Нелю Курно. И все это молча, немногословно, ничего не объясняя.

Я до сих пор храню это платье. Тебе же всегда было трудно что-либо подарить, чтобы доставить радость. И я поняла в последние годы, что это должно быть что-то простое, при всем при том…

Так вот, когда наступит 24 октября – твой день рождения, тебя, как всегда, пока я еще здесь, будет ждать твое любимое абрикосовое варенье с вишневым пирогом, которым ты никогда не хотела делиться с мужем Поросюшей… Мы и ему оставим…

А я буду знать, что если тебя нет здесь, у Третьяковки, значит, ты улетела в свой любимый Париж, и душа твоя обитает там, где ей и положено витать – где-то над Pont de Alma, недалеко от Rue Gogniac Jay. Там тебя я теперь буду скоро искать. И уже скоро.

В 1975 году Ариела вышла замуж за детского поэта Романа Сефа. Это был элегантный, остроумный, сыплющий шутками и экспромтами человек, по виду которого не скажешь, что он, как и многие в нашей стране, прошел лагеря. Он сидел вместе с Андреем, о котором так интересно рассказано в книге Ариелы.

Корней Чуковский посоветовал вернувшемуся из лагеря Роману: «Пишите детские стихи – за них не посадят». У Романа за его жизнь вышло много сборников, его стихи переводились на разные языки. А жена японского императора так восхищалась стихами Романа, что пригласила его в гости в свой дворец.

Его семейный союз с Ариелой был удивителен. Они встретились посреди необозримого океана жизни, как два обломка корабля, бывшего некогда одним целым. И сразу оказались необходимы друг другу. Он – бывший зэк. Она – эмигрантка, уехавшая из СССР и прожившая трудную жизнь. Написавшая впоследствии, под занавес своей нелегкой судьбы, единственную книгу. Так и не успевшая ее напечатать. Прочитав эту рукопись, дивишься поразительной стойкости и упрямству доброты. Девочка, рожденная в еврейском гетто в годы войны, подброшенная на литовский хутор, идущие по следу полицаи и гитлеровцы… Повзрослев, вслед за своими родителями, она помогает страждущим… Тот же мотив: истерзанное сердце быстрее откликается на призыв о помощи, чем не изведавшее бед.

Они ушли вместе – Ариела и Роман… Добрый и красивая, мудрый и отзывчивая, смешливый и умевшая понимать… Вас будет очень не хватать друзьям и читателям.

Ариела Сеф – сестра моего друга и продюсера Бена Брамса – женщина необыкновенной судьбы и необыкновенного женского обаяния. Такие женщины имеют сильное влияние на мужчин, организуют их, являются центром притяжения, душой компании и семьи. У нее в семье было два брата: Бен – известный продюсер, мой товарищ, и Соломон – знаменитый английский хирург. Но душой семьи была Ариела. От нее исходила такая позитивная энергетика, такой порыв, который организовывал всю мужскую часть ее семьи. И, кстати сказать, не только семьи – а вообще всю мужскую часть, которая ее окружала. Когда мы работали с Беном на картине «Цареубийца», она сыграла очень важную и позитивную роль в процессе съемок, причем неформальную, потому что она ни за что не отвечала – она сестра продюсера, но в то же время это был человек, с помощью которого можно было решить многие проблемы. Не говоря уже о том, что с точки зрения вкусовых моментов она была просто изумительна, как человек, с которым можно было посоветоваться по всем вопросам. И хотя мы с Беном были друзья, наши интересы в какой-то момент сталкивались, как у режиссера и продюсера. И мы оба с ней советовались, и оба были абсолютно удовлетворены, потому что она находила тот единственный компромисс, который устраивал всех. Поэтому, во многом благодаря ей, у нас сложились идеальные отношения на этой картине.

А какая у нее судьба! Это не придуманная история для хорошего фильма. То, что она рассказывала… Ее родители, когда их отправили в каунасское гетто, подбросили маленькую Ариелу к дверям детского дома и впоследствии уговорили семью рыбака забрать ее себе. И в течение всей войны она росла в этой крестьянской семье. К счастью, ее родители выжили, и после войны их семья воссоединилась. Так что сама судьба как будто выделила ее и сохранила. А она до последних дней сохранила необыкновенную внутреннюю силу, жизнелюбие, живость глаз. У людей с возрастом появляется усталость в глазах. У Ариелы этого абсолютно не было. Ее глаза были всегда искрящиеся и юные. Вот наверное эти глаза, передающие ее необыкновенную женскую харизму, притягательность, в моей памяти останутся навсегда.

Вот говорю о ней сейчас, и как будто снова с ней встретился…

Я часто думаю теперь: как жаль, что я так редко говорила ей эти слова.

Сама Ариела не любила нежностей. Всякое внешнее выражение в глубине переживаемых чувств ей было чуждо, а в случаях самых горьких, самых существенных, как смерть матери, невозможно и непереносимо. Только в последние годы она вдруг стала называть меня «миленький». Впрочем, потеплев и оттаяв с годами, она стала называть так и других своих подруг. Но места, которые когда-то принесли ей боль и доставили глубокую горечь, она по-прежнему не выносила. Так, она никогда не ходила в прежде столь любимую ею Closerie des Lilas, куда много лет тому назад ей принесли сообщение о смерти отца.