Андрей Кручинин - Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память

Меня очень обрадовала телеграмма, посланная Родзянкой командующим флотами. Хотя Тимирев говорил, что, кажется, Непенин уже ответил о присоединении Балтийского флота, а про Вас ему ничего не известно, и обещал справиться и позвонить по телефону. Если бы Вы знали, Александр Васильевич милый, как я жду этого звонка, хотя меня больше интересует форма ответа, т. к. содержание можно угадать – по крайней мере, я так хочу этому верить. У меня к Вам просьба, Александр Васильевич милый, пришлите мне приказ по флоту по поводу всего вышеизложенного, если можно, конечно, – мне так хочется его прочитать…» (1 марта)

Позволительно усомниться, что приведенный нами выше приказ, отданный Колчаком после получения телеграммы от Родзянко, восхитил бы Анну Васильевну – да и сама она, кажется, все-таки была не очень уверена даже в его «содержании» (осторожная оговорка «я так хочу верить» в столь восторженном письме довольно красноречива). Очевидно, адмирал более трезво, чем его далекая собеседница, оценивал события и их перспективы, – и все-таки… если даже Колчак и не относился с чрезмерной серьезностью к «политическим» страницам писем Анны Васильевны, – у него могли быть и более серьезные источники, излагавшие нечто подобное им на менее наивном уровне (Тимирева в ноябре упоминала о «не пропущенных цензурой думских речах» как о предмете особого интереса офицеров балтийской Минной дивизии). А потому можно и посчитать достаточно искренними слова, сказанные адмиралом в январе 1920 года:

«Сам факт принятия власти комитетом Государственной думы во время Февральской революции я приветствовал, так как состав правительства перед самой революцией я не считал способным к успешному ведению войны. Когда совершилось отречение Николая II и образовалось Временное правительство, я счел себя свободным от присяги прежней власти и первым в Черноморском флоте принес присягу Временному правительству. Я приветствовал революцию как гарантию возможности подъема энтузиазма в народе и в армии и этим самым возможности довести войну до победного конца, ибо уже перед революцией для меня стало ясно, что монархия к такому победному концу привести не может, – вернее, не монархия, а создавшийся при ней у нас в России государственный порядок, и что должно произойти в создавшемся положении какое-либо изменение. Полагая, что вновь образовавшаяся власть носит временный характер, я считал, что новый государственный строй должен быть установлен каким-либо учредительным органом, Учредительным собранием или Земским собором, словом, выраженной [31] В первоисточнике – «выраженный». через такой орган волей народа; считал, что монархия восстановлена не будет, что установится строй республиканский, и такой строй считал приемлемым и наиболее соответствующим создавшейся обстановке».

Таким образом, на рубеже 1916–1917 годов предубеждение против слабой государственной власти, не переносимое, впрочем, на монархию в целом, у Колчака должно было сложиться, – но в какие бы то ни было реальные действия оно не вылилось. Адмирал был поглощен заботами о подготовке к предстоявшим весной операциям, которые, как мы знаем, глубоко его волновали. Поэтому и в первые дни «завоеванной свободы» он, казалось бы, должен был интересоваться только узко-«прикладными» вопросами сохранения боеспособности Черноморского флота и приданных ему армейских частей… однако не все было так просто. Колчак оставался Колчаком, и замыкаться в кругу своих непосредственных забот, когда пошатнулась держава, он, похоже, не захотел; согласно одному из сохранившихся свидетельств, не был он и столь лояльным к новой власти и «демократическим завоеваниям».

«Когда в 1917 г., – цитирует историк С.П.Мельгунов письмо капитана 2-го ранга Лукина, написанное, очевидно, в конце 1920-х или начале 1930-х годов, – дошли до Севастополя первые зарницы революции, герцог С[ергей] Г[еоргиевич] Лейхтенбергский (пасынок в[еликого] кн[язя] Н[иколая] Н[иколаевича]) был экстренно командирован в Батум на специальном миноносце для свидания с Ник[олаем] Никол[аевичем] (Великий Князь – Главнокомандующий Кавказской армией – одним из последних указов отрекшегося Императора был назначен Верховным Главнокомандующим. – А.К.). Эта миссия была секретная и настолько срочная, что командиру миноносца дано было предписание “сжечь котлы, но полным ходом доставить герцога к отходу батумского поезда”. Тогда ходили слухи, что в контакте с Балтийским флотом (о массовых убийствах офицеров на Балтике в первые же революционные дни, должно быть, еще ничего не было известно. – А.К.) и некоторыми войсковыми частями Черноморский флот должен был перейти в Батум и там и по всему побережью произвести демонстрации в пользу Ник[олая] Ник[олаевича] и доставить его через Одессу на румынский фронт и объявить императором, а герц[ога] Лейхтенбергского – наследником. Такие слухи циркулировали во флоте в эпоху, когда Петроград был отрезан и еще было не известно, чем все это кончится».

Надо, впрочем, заметить, что рассказ выглядит довольно сомнительным. Биографы как Великого Князя Николая Николаевича, так и Колчака умалчивают о чем-либо подобном, да и сам Лукин в своем сборнике очерков из жизни флота, вышедшем позже книги Мельгунова, не только не развивает столь интересной темы, но и вообще больше не упоминает о попытке Александра Васильевича или миссии Герцога Лейхтенбергского; к тому же в своих сочинениях Лукин обнаруживал явную склонность к беллетризации, что для мемуариста и историка вообще кажется нам предосудительным. Тем не менее вряд ли следует и полностью отвергать столь подробный рассказ, допускающий интерпретацию действий Колчака не как «реставраторской» контрреволюции в прямом смысле слова, а как предложения о широкомасштабной военной демонстрации «юга» в противовес солдатскому мятежу «севера», с декларацией поддержки нового Верховного Главнокомандующего и вообще – государственнического течения.

После этого позволительно задаться вопросом, имел ли в виду адмирал, когда 11 марта писал Анне Васильевне: «Десять дней я занимался политикой и чувствую глубокое к ней отвращение, ибо моя политика – повеление [32] Так в документе. Возможно, следует читать «повиновение». власти, которая может повелевать мною», – только работу по поддержанию спокойствия во вверенном ему флоте, а также – чтó в действиях адмирала вызвало раздраженную реплику Николая Николаевича, произнесенную 7 марта: «он прямо невозможен» (оперативные планы и предложения Командующего Черноморским флотом как будто не встречали ранее столь негативных его отзывов)…

Впрочем, в любом случае, «посадить на престол» такого человека, как Великий Князь Николай Николаевич, без его ведома и согласия было, разумеется, невозможно, а сам он не пожелал давать своего имени ни для каких монархических предприятий. Поэтому попытка Александра Васильевича, если она соответствовала рассказу Лукина, с самого начала выглядит покушением с негодными средствами; однако, уже без ставки на Великого Князя, идея военной демонстрации обсуждалась тогда и другими высокими чинами. Так, в середине марта неофициальное совещание старших кавалерийских начальников, чьи войска находились на Румынском фронте, предполагало в день присяги новой власти обратиться «от лица всей собранной в Бессарабии конницы к временному правительству с адресом, побуждающим его к более энергичному проявлению своей воли», но проект этот не реализовался, возможно, из-за отказа участвовать в его осуществлении генерала графа Ф.А.Келлера, чей авторитет в русской коннице стоял на недосягаемой высоте. А вскоре, 23 апреля, генералы А.М.Крымов и К.К.Маннергейм даже обсуждали возможность переброски войск в Петроград «для наведения порядка и спасения от полного развала Российской Империи». Перевезти несколько конных дивизий по железной дороге и тем более – провести их через полстраны походным порядком в условиях развивающейся смуты и продолжающейся войны с «врагом внешним» оказалось немыслимым, но энергичный и искренний патриот Крымов не хотел смиряться…