Дэвид Гланц - Восставшие из пепла. Как Красная Армия 1941 года превратилась в Армию Победы

Из них безвозвратные потери (убитыми, умершими и пропавшими без вести) за 6 месяцев 1941 года составили 3 137 673 человек. (Прим. ред.)

Безвозвратные потери за 12 месяцев составили 3 258 216 человек — при том, что численность Красной Армии к началу периода возросла в два раза, вермахта — в полтора раза. (Прим. ред.)

Задачи, поставленные Сталиным перед войсками в феврале 1943 года (в частности, директивой № 30044 от 11 февраля), не предусматривали действий на Правобережной Украине и касались только выхода к Днепру. Таким образом, в общих чертах они были выполнены уже к исходу сентября. (Прим. ред.)

Заметим, что если советские историки в основном действительно предпочитали более подробно освещать второй период войны (судя по официальным многотомникам, примерно в пропорции 2:1), то с начала 1990-х годов российские историки стабильно проявляют значительно больший интерес именно к первым полутора годам войны — примерно в таком же соотношении, а то и 3:1. (Прим. ред.)

В данном случае автор сам демонстрирует пример столь критикуемой им неадекватности анализа — уравнивая отсутствие успеха в советском наступлении под Ржевом с поражением противника в заметно более масштабном наступлении под Сталинградом и помещая в контекст этих операций малозначительный и локальный отход на несколько километров на реке Чир — последствия которого были ликвидированы уже через пару недель новым наступлением на Среднем Дону. Если неудачи в Донбассе и под Харьковом, безусловно, имели серьезные масштабы и последствия (хотя и несравнимые с общим успехом зимней кампании), то упомянутое в одном ряду с ними оставление Севска стало лишь локальным эпизодом, а успешный отвод немецких войск из Демянского котла вообще трудно назвать поражением Красной Армии. Напротив, автор ни словом не упомянул столь важное событие, как прорыв блокады Ленинграда. Не обмолвился он и о другом событии, локальном, но весьма знаковом — и куда более значимом, нежели действия на Чире, под Севском либо даже под Старой Руссой. Это окружение немецкой дивизионной группировки в Великих Луках, срыв полуторамесячных упорных попыток немцев ее деблокировать и окончательное уничтожении окруженного гарнизона в январе 1943 года. (Прим. ред.)

На самом деле сюжет с неудачным наступлением с Букринского плацдарма, скрытой переброской 3-й танковой армии под Лютеж и последующим успешным освобождением Киева был одним из самых известных в советской историографии Великой Отечественной войны. (Прим. ред.)

Заметим, что в июне 1941 года Красная Армия уступала вермахту и его союзникам как минимум в полтора раза по численности и в четыре раза — по уровню моторизации. Эта разница в миллионы человек и сотни тысяч автомашин никак не компенсировалась формальным численным превосходством по отдельным показателям — например, в числе танков или самолетов. Странно, что автор игнорирует эти показатели, особенно рассуждая о маневренной войне. (Прим. ред.)

И это заявление выглядит странно, поскольку в предыдущих работах этого цикла автор называл совсем другие цифры. Так, на 22 июня 1941 года в действующих войсках Красной Армии на западе насчитывалось 2 901 000 солдат, а всего в вооруженных силах СССР — 5 373 000 человек. На 1 января 1942 года общая численность советских вооруженных сил составила около 8 000 000 человек; численность действующей армии дается Гланцем лишь на 1 марта того же года — 4 663 697 человек. См.: Дэвид Гланц. Колосс поверженный. Красная Армия в 1941 году. М.: Яуза, Эксмо, 2008. С. 34, 50. Официальная советская историография дает на 1 января 1942 года численность действующей армии в 4 199 000 человек. См.: История Второй мировой войны 1939–1945. Т. 4. М.: Воениздат, 1975. С. 305. Таким образом мы видим заметное увеличение как советских вооруженных сил в целом, так и их действующей части. (Прим. ред.)

Написано по-русски.

Ни здесь, ни в предыдущих книгах цикла автор не представил обстоятельного разбора ни одной подобной ситуации — ограничившись кратким набором мифов, в основном созданных советской историографией в 60-е годы, когда генералы старательно валили на Сталина свои провалы и просчеты. В итоге получается, что Сталин стал прислушиваться к своим полководцам сразу же, как только начались победы. (Прим. ред.)

Заметим, что в вермахте ситуация обстояла точно так же. Немецкие дивизии изначально делились на элитные (танковые и моторизованные), обычные пехотные и третьесортные охранные; добавлялись дивизии союзников (румын, венгров, итальянцев), обычно относились к четвертому сорту. Однако сюда же добавлялось огромное различие в качестве личного состава внутри самих дивизий. Из 16 тысяч человек штатного состава в каждой дивизии лишь порядка 10 тысяч относились к боевому составу («кампфштарке»), причем из них на «окопных солдат», непосредственно принимающих участие в схватке с противником, приходилось лишь около половины. Это были самые опытные и боеспособные бойцы, успех действий дивизии зависел в первую очередь от них. Поэтому когда к зиме 1941 года потери каждой немецкой пехотной дивизии составили порядка 3 тысяч человек, основная доля этого внешне не слишком большого урона пришлось именно на боевое ядро дивизии, сократив ее реальную боеспособность на треть, а иногда и наполовину.

К декабрю 1941 года некомплект в германских войсках на Восточном фронте, с учетом всех пополнений и вернувшихся в строй раненых, составлял всего 340 000 человек — но это был некомплект самых лучших солдат, на которых и держалась боеспособность немецких войск. Для замены этих солдат равноценными требовалось очень долгое время; после зимнего отступления из-под Москвы и понесенных при этом потерь такая замена стала уже невозможной. (Прим. ред.)

Заметим, что любая инициатива на войне хороша лишь в определенных рамках. Она не должна противоречить замыслу вышестоящего командира (который далеко не всеми своими планами делится с подчиненными), а также не идти вразнобой с действиями других командиров. Для армии, в которой основная масса младших (да и средних) командиров либо имеет недостаточный образовательный уровень, либо не приучена к строгой военной дисциплине, либо и то, и другое одновременно, необходимость жесткого ограничения инициативы нижнего командного звена является неизбежным злом. (Прим. ред.)

Прежде чем высмеивать автора за эту демонстрацию вопиющей некомпетентности, отметим весьма важную деталь: в западной (и в первую очередь американской) историографии Второй мировой войны важное место занимает так называемая личная («устная») история. В отечественном же представлении личная история войны относится к журналистике, публицистике, но в первую очередь — к художественной литературе. Судя по всему, Дэвид Гланц просто не имеет представления о наличии огромного пласта советской военной прозы, создаваемой участниками войны начиная с конца 1940-х годов. В данном случае для нас интересно даже не столько это незнание, сколько выводы, глубокомысленно сделанные на его основе. (Прим. ред.)