Людмила Поликовская - Злой рок Марины Цветаевой. «Живая душа в мертвой петле…»

Первую весточку о муже Цветаева получила 30 августа 1918 года – в день покушения на Ленина – или днем позже. Кто-то приехавший с Дона сообщил ей, что Эфрон жив. Двойная радость: Сергей жив, а Ленин убит (именно так ей было передано сообщение о покушении).

…Между тем Эфрон, переболевший тифом, в июне-июле оказывается в Коктебеле, вероятно, в отпуске и задерживается там на несколько месяцев. Но отпусков длиною в несколько месяцев не бывает. Видимо, после всего пережитого возвращаться в армию он не хочет. Во всяком случае, он намерен дождаться в Коктебеле приезда Марины с детьми. Какую-то связь с ней установить, очевидно, все-таки удалось. «Все, о чем Вы меня просили в письме, я исполнил», – сообщает он жене. Но, конечно, доходили далеко не все письма.

Наконец, ждать дальше уже не имеет смысла – «Троцкий окончательно закрыл границы». Кроме того, жить абсолютно не на что – продолжать занимать у Волошина больше невозможно. Генерал А.В. Корвин-Круковский начал формировать так называемый Крымский корпус Добровольческой армии. Под угрозой военно-полевого суда все офицеры, находящиеся в Крыму, должны были явиться на призывные пункты.

И все-таки он не оставляет надежды увидеться с женой. «Вернее всего Добровольческая армия начнет движение на Великороссию. Я постараюсь принять в этом движении непосредственное участие – это даст мне возможность увидеть Вас». Но – он понимает – этим планам, возможно, и не суждено сбыться. Последние его слова перед неопределенно долгой разлукой: «Мариночка, – знайте, что Ваше имя я крепко ношу в сердце, что бы ни было – я Ваш вечный и верный друг. Так обо мне всегда и думайте. Моя последняя и самая большая просьба к Вам – живите. Не отравляйте свои дни излишними волнениями и ненужной болью. Все образуется и все будет хорошо. При всяком удобном случае – буду Вам писать. Целую Вас, Алю и Ириночку.

Ваш преданный…»

Вместо подписи – рисунок льва.

Этого письма Марина Ивановна не прочтет никогда: не было оказии (опубликовано из архива Волошина). Только через несколько месяцев – в марте 1919 года художник К.В. Кандауров, приятель Максимилиана Александровича, сообщит ей, что Сергей жив.

3 декабря 1918 года Сергей Эфрон прибыл «на укомплектование» бывшего 1-го Офицерского, а теперь Марковского (в честь убитого генерала Маркова) полка. События с момента его прибытия в полк можно восстановить по воспоминаниям «Марковцы в боях и походах за Россию». Но об Эфроне там не упоминается. Можно предположить, что ему все это время было не легче, чем в Ледяном походе.

В конце сентября 1919 года он сообщает Волошину, что получил письмо от Марины и Али. (Каким образом?)

Очередное известное письмо Эфрона в Коктебель – от 12 апреля 1920 года [13] . Вот его текст:

«Дорогие – Христос Воскресе!

Праздников в этом году я не видел. В Симферополе пробыл всего два дня и в Благовещение выступили на фронт. В Св. Воскресение сделали тридцативерстовый переход, а с понедельника были уже на фронте. 3 апр. был в бою. Выбивали красных с высот и сбили, несмотря на сильнейший огонь с их стороны. Сейчас мы зарылись в землю, опутались проволокой и ждем их наступления. Пока довольно тихо. Лишь артиллерийский огонь с их стороны. Живем в землянках. Сидим без книг – скука смертная.

На земляных работах я получил солнечный удар. Голова опухла, как кочан. Опухоль скатилась на глаза – должен был ехать в тыл, но отказался из-за холеры и тифа в лазаретах.

Сейчас опухоль спала.

«Вырваться на денек», а скорее – на несколько дней Эфрону удалось. Как – этого мы никогда не узнаем. Не знали бы вообще о пребывании Эфрона в Коктебеле в 1920 году, если бы не несколько строк в мемуарах Ядвиги Соммер, близкой приятельницы И.Г. Эренбурга. «Главный удар по его (Эренбурга. – Л.П .) политическим ценностям нанес Сергей Эфрон <���…> Я очень помню этот вечер <���…> Эфрон рассказывал несколько часов о белой армии, о страшном ее разложении, о жестоком обращении с пленными красноармейцами, приводя множество фактов. Он хорошо узнал, что представляет собой эта «лебединая стая». Чувствовалось, что все его мировоззрение рушилось, что человек опустошен и не знает, как будет жить дальше». Понятно, что в письмах с фронта Сергей Яковлевич не мог быть так откровенен, как в беседе с Эренбургом на даче у Волошина [14] .

Осенью 1920 года Эренбург приедет в Москву, встретится с Цветаевой, и трудно предположить, что он не передаст ей содержание этого разговора. Кто знает, может быть, именно под влиянием этой беседы и появилось стихотворение «Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!», где Цветаева оплакивает не только «белых», но и «красных». Но работа над «Лебединым станом» еще продолжалась. С благоговением перед подвигом белогвардейцев. Может быть, потому что она знала то, чего не знал Эфрон: как ведет себя «красная» власть. А может быть, просто потому, что слишком страшно было бы принять такую правду, ведь это значило бы, что разлука с мужем и все тяготы, выпавшие на его и ее долю, напрасны.

Последнее из дошедших до нас писем Эфрона с Гражданской войны – к Максу Волошину от 24 сентября 1920 года: «Обучаю красноармейцев (пленных, конечно) пулеметному делу. Эта работа – отдых по сравнению с тем, что было до нее. После последнего нашего свидания я сразу попал в полосу очень тяжелых боев. Часто кавалерия противника бывала у нас в тылу, и нам приходилось очень туго. Но несмотря на громадные потери и трудности, свою задачу мы выполнили. Все дело было в том, у кого – у нас или у противника окажется больше «святого упорства». «Святого упорства» оказалось больше у нас».

Через неделю Сергей Эфрон сделал карандашную приписку: «За это время многое изменилось. Мы переправились на правый берег Днепра. Идут упорные кровопролитные бои. Очевидно, поляки заключили перемирие, ибо на нашем фронте появляются все новые и новые части. И все больше коммунисты, курсанты и красные добровольцы. Очень много убитых офицеров <���…>

Марина Ивановна была жива. А вот дети… В первых числах февраля 1920 года умерла Ирина. В приюте. От голода.

Если Аля была желанным ребенком, то Ирина – случайным. Как записала Цветаева в дневнике – Zufallskind [15] . Если бы еще мальчик, сын… О сыне Цветаева всегда мечтала. Ирину Цветаева – тяжело это писать – не полюбила. Конечно, ребенок «в лихую годину», в разлуке с мужем был явно не ко времени. Девочка еще в роддоме, ей всего несколько дней, а Цветаева уже уверена, что она по своим душевным качествам будет уступать Але, будет «более внешней». «Аля – это дитя моего духа», – продолжает она в том же письме. Подразумевая, очевидно, что Ирина не станет ей столь близкой, как пятилетняя Аля. И действительно – ничего похожего на отношение к маленькой Але, которая всегда Цветаеву умиляла. За Алей она записывала каждое новое слово.