Арсений Замостьянов - Гений войны Суворов. «Наука побеждать»

Суворов остро переживал очаковскую конфузию и ранение. Если нет виктории — то и раны болят сильнее, и жар сбивает с ног. Легенды о тогдашнем поведении Суворова пересказывали многие, в том числе и Казимир Валишевский: «Раненный сам при Очакове во время неудачного приступа, он заперся в палатку и отказывался от всякой помощи. На убеждения французского хирурга, посланного к нему Потемкиным, он отвечал только качанием головы, повторяя с видом отчаяния: «Тюренн! Тюренн!» Он признавал только трех великих полководцев в военной истории новейшего времени: Тюренна, Лаудона и себя. Доктор Массо, выйдя из терпения, сказал, наконец: «Так слушайте же! Тюренн, раненый, позволял делать себе перевязки!» — «А!» Он тотчас бросился на постель и покорно отдался в руки хирурга».

Суворов тяжело переживал гнев командующего, он отбыл на излечение в Кинбурн, где, конечно, снова занимался оборонными делами. В письме Екатерине Потёмкин не сдержал первоначального гнева: «У меня на левом фланге в 6 верстах [Суворов] затеял после обеда шармицель, и к казакам, соединив два баталиона, забежал с ними, не уведомя никого прикосновенных, и без пушек, а турки его через рвы, каких много на берегу, отрезали. Его ранили, он ускакал в лагерь, протчие остались без начальника. И к счастию, что его ранили, а то бы он и остальных завёл». Екатерина отвечала: «Весьма жаль, что Александр Васильевич Суворов столько потерял людей и что сам ранен». Потёмкинское «после обеда» Екатерина поняла проницательно — и вездесущему секретарю Храповицкому сказала: «Он, конечно, был пьян. Не сказывай ничего о Суворове». О том, что Суворов после обеда был разгорячён Бахусом, писал и находившийся под Очаковом волонтёр Дама. Но никто из них, конечно, не мог знать, была ли в тот день превышена суворовская мера. Петрушевский убедительно всё рассчитал и доказал: Суворов обедал в девятом часу утра, за обедом умеренно выпивал, после чего следовал дневной сон. Бой начался после двух часов дня — и хмель (если он и кружил суворовскую голову после обеда) к тому времени давно рассеялся.

Взаимное раздражение Потёмкина и Суворова (ещё недавно их отношения были безоблачны!) под стенами Очакова нарастало несколько недель. Потёмкин бранился ещё и потому, что сам он в те дни вёл секретные переговоры с турецкими чиновниками, которые были готовы предать своего султана и сдать крепость. Эта затея Потёмкина не удастся: турки казнят своих предателей.

Отдадим должное дальновидности Григория Александровича: он всерьёз был зол на Суворова, но в официальной реляции императрице описал сражение в уважительных тонах: «Турки атаковали содержащих там пикет бугских казаков. Генерал-аншеф Суворов, на левом фланге командовавший, подкрепил оных двумя баталионами гренадер. Тут произошло весьма кровопролитное сражение. Число турков умножилось до трёх тысяч. Неудобность мест, наполненных рвами, способствовала неприятелю держаться, но при ударе в штыки был оный совершенно опрокинут и прогнан в ретраншемент. В сём сражении гренадеры поступали с жаром и неустрашимостию, которым редко найти можно примера».

Но размолвка между Потёмкиным и Суворовым произошла — и Александр Васильевич горько её переживал. Его объяснительное письмо от 10 августа было лишено подобострастия. Суворов говорит с Потёмкиным, не теряя достоинства, не изменяя своим принципам. Свою боевую тактику Суворов готов отстаивать даже перед бушующим начальником: «Знаете прочих, всякий имеет свою систему, так и по службе, я имею и мою, мне не переродиться, и поздно. Светлейший князь! Успокойте остатки моих дней, шея моя не оцараплена, чувствую сквозную рану и она не пряма, корпус изломан, так не длинные те дни. Я христианин, имейте человеколюбие. Коль вы не можете победить вашу немилость, удалите меня от себя, на что вам сносить от меня малейшее беспокойство. Есть мне служба в других местах по моей практике, по моей степени; но милости ваши, где бы я ни был, везде помнить буду. В неисправности моей готов стать пред престол Божий». Суворов в Кинбурне залечивал раны — и страдал не на шутку. Бывшие при нём тогда соратники уже ожидали близкой кончины.

Ко всем неприятностям Суворова, 20 августа в кинбурнском арсенале взорвались боеприпасы. Погибло более двадцати человек, многие были ранены. Пришлось писать Потёмкину под Очаков, подробно оценивая обстоятельства трагедии.

С осени в русском лагере под Очаковом свирепствовали болезни — мор, как под Троей, у Гомера (всё-таки меткое сравнение дал Румянцев!). В начале декабря Потёмкин решился на штурм, написав в приказе: «Я решился брать её приступом и на сих днях произведу оный в действо». Приступ успешно состоялся 6 декабря, в морозный и ветреный (—23 градуса!) денёк. Потери русских при штурме составили менее 3000 убитыми и ранеными. За время длительной осады от болезней армия потеряла больше. Наверное, всё-таки прав был Суворов, давным-давно предлагавший быстрый штурм крепости. Впрочем, императрица осталась при своём мнении: «На этот раз он (Потёмкин . — А.З. ) в полтора часа разбил турок и обезоружил тех, кто его осуждал. Теперь говорят, что он мог бы взять Очаков ранее; это правда, но никогда не мог бы он взять его с меньшею невыгодою!» — писала она принцу де Линю, который резко критиковал осторожную выжидательную позицию князя Таврического. 180 знамён, 323 орудия стали трофеями русских.

Суворов в штурме не участвовал, поздравил Потёмкина восторженным письмом, в котором напирал на международный резонанс долгожданной победы: «Перемена от Каира до Стокгольма, от Багдада до Филадельфии!..» Наверное, Потёмкину пришлись по душе эти слова, резко выделяющиеся из потока официальных поздравлений печатью суворовского темперамента. Да, Суворов не был при победном штурме Очакова. Зато отличились при штурме Очакова воспитанные Суворовым несгибаемые фанагорийцы. В начале 1789-го Суворов был вызван в Петербург, для участия в чествовании героев кампании 1787–1788. Как андреевский кавалер и победитель турок при Кинбурне, он по праву был одним из главных героев тех празднеств. Из Петербурга Суворов был направлен в Молдавию, для командования передовым корпусом. Ему предстояло снова сразиться с лучшими силами Оттоманской Порты.

Начиналась кампания 1789 г., в которой в войну с турками вступила ещё одна империя — Священная Римская. Но на севере России пришлось воевать со Швецией… Вместе с русскими войсками на Серете отныне действовал австрийский корпус фельдмаршала и принца Фридриха Кобурга. Дивизия Суворова размещалась по соседству — между Серетом и Прутом. В этой кампании Суворову было суждено энергично взаимодействовать с цесарскими войсками. Старинные военные традиции Священной Римской империи Суворов уважал, с детства зная о них по книгам. К боевым качествам современной австрийской армии Суворов, как новатор и автор собственной военной системы, относился со скепсисом. Теперь ему предстояло заслужить австрийские ордена и чины, предстояло воевать плечом к плечу с союзниками, среди которых найдётся несколько героев. Их Суворов будет уважать за храбрость, распорядительность и благородство. Своим другом Суворов назовёт неустрашимого венгра — полковника (позже, разумеется, генерала — по суворовской протекции) барона Карачая. К венгерской кавалерии Суворов вообще относился благожелательно, ценил мадьярскую храбрость. Австрийцы, в свою очередь, восхищались быстрыми переходами русских, выносливостью пехоты, техникой штыкового боя. А вот к русской кавалерии относились несколько скептически.