Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Клеща — тучи. Дожди и холода беспрестанные. В лес не суйся, из дому не выходи! Природа начинает с нами обращаться всерьёз. Хватит, побаловались, потерпела она от нас! Один крупный генетик и социолог, умница парень, окончательно меня уверил, что войны не будет, мы не успеем открыть побоище. Сроки существования активных животных и в первую голову человека, а также сильных растений уже очень коротки. Жизнь совсем с планеты не исчезнет, останутся частицы растений, водорослей и мелких, но самых стойких животных, скорее всего крысы, которые, доедая нас, родят тех, кто поест их, потом через миллион лет снова явится миру существо с комиссарскими мозгами и сообразит, что кто не работает, тот лучше и дольше проживёт.

И всё начнётся сначала. Иного биосинтеза не предвидится. Надежда на Вселенную, на иные структуры и иное, не агрессивное, устройство разума. Во что я, грешник, лично на исходе жизни совершенно не верю, ибо видел всю жизнь, как зло неизменно и неуклонно одолевало и одолевает добро. Зло лишь меняет одежды, даже не облик, и прикидывается нагло добром. Последнее постановление о трезвости и налаживании морали нашей — это почти неприкрытая злобная акция против и без того запуганного, затурканного народишка. Те кто сочинил сей документ, прекрасно знают, что исполнять и проводить его в жизнь будут люди, всё уже пропившие, начиная с комиссарских широких галифе, в которые бздеть удобно, и кончая честью и совестью. Они и открыли тихий террор на местах, выгода от которого временная, последствия неоглядные, уходящие в пространства. Да кого сейчас они, пространства, интересуют Переночевать бы сегодня, а завтра, как на фронте, авось переднюем.

Ну ладно, хрен с ними со всеми. Устал я от нашей действительности и от вождей мирового пролетариата, сплошь выдающихся и скромных. Не веришь почитай речи тех рож, которые и сейчас озаряют светом своих невинных глаз кремлёвские президиумы и трибуны, а лучше всего вспомни отцов наших - Маркова и Михалкова. Во достойные сыны своего времени! Глядя на них и слушая их, часто я повторяю про себя и вслух: «Так нам, проблядям, и надо!»

Книгу твою прочёл, и с удовольствием. Особенно рассказы. Вероятно, ты, как и все мы, слишком эмоциональные люди, зажигающиеся накоротко да ярко, всё же не романист и даже не повествователь. Роман твой — это всё те же рассказы, наброски, этюды, обрывки из отрывков, плохо, а то и никак между собой не соединённые. Сваленные вместе, они напоминают литературный капустник, в котором даже я, очень медленно и внимательно читающий книги, совсем заблудился, запутался, как тот герой в рассказе «По ягоды». Великолепном, кстати, рассказе, который покажется скучным горожанам, а меня вогнал в остолбенение, ибо я блудил, бывало, у поскотины, слыша собак и нюхая дым из бань.

Снова с удовольствием прочёл о двухголовом, всё о медведях, понравилось мне и про то, как детки ребёночка сделали и на лестнице его оставили. Быть может, он несколько бесстрастен и, наверное, от этой бесстрастной обыденности ещё более страшный, но я бы так не смог, непременно заорал бы, затопал сапогами, рубаху бы на груди порвал, а потом Марья б чинила рубаху-то.

Сама Марья сейчас в Коктебеле с Витькой, но сегодня, раньше на неделю, возвращается, хотя собиралась год и трепала себе и мне нервы очень сильно, да, видно, жирующих жидов не выдержала. Я их нынче более двух собравшихся вместе уже совсем не переношу, как, впрочем, и хохлацкого отброса, заполонившего матушку-Сибирь. Ну, что тебе ещё о книге? Да ничего. Сам не маленький, всё знаешь. Письмо яркое, уверенное, русское. Прыти молодой и самоуверенности особой я не обнаружил, провалов нет. Быть может, есть рассказы, которые и писать и печатать было необязательно, но они есть у всех у нас — это ведь тоже груз, и он тоже требует разгрузки и ослобонения.

Желаю тебе доброго здоровья и работы по душе. Я тоже работаю, и много. Раньше с обострениями пневмонии лежал, сейчас сажусь за стол — сроки жизни поджимают. Конечно, работать при воспалении, когда болит голова, немеют руки и мёрзнут ноги, не очень способно, но раз прежде много времени провёл в пустой болтовне, махании руками, в гоготе, роготе, а потом в пьянке, надо сейчас восполнять утерянное. По причине лёгких не ездил в Пензу и на юбилейный пленум и не скоро соберусь, наверное, в вояж.

Обнимаю, Виктор. Привет Майе.

12 июля 1985 г.

(В.К.Курбатову)

Дорогой Валентин! Да, я в Овсянке, с 15 июня, тогда как раньше приезжал к 9 мая. Не было у нас весны, лета тоже нет, ни у нас, ни у вас, и на всей планете беда за бедой, главная из них — в Канаде всё сгорело а Канада кормит полмира и нас тоже, с нашим передовым сельским хозяйством. Давно на Руси голода не было, так кабы он нас, да нас-то что, мы полупривычны, дитёв наших и особо внуков, побрасывающих хлебушек от невежестваа и сытости, врасплох не захватил бы.

Не знаю, писал ли я тебе после Болгарии, но перед нею писал, знаю, целое письмо. Ответил на все письма, лежавшие на столе, чтобы иметь моральное право на отдых, но по приезде из Болгарии в холод и снег начал болеть лёгкими, обострение за обострением, и до се не очухался. Вот, избывая очередное, седьмое по счёту подряд обострение, наелся антибиотиков, и хватанул меня такой приступ печени, а я в деревне один, так добрые люди воды подавали, горчичники ставили и кормили, да и варят мне до сих пор. Жена, дочь и внуки в городе.

Жена с внуком ездила в Коктебель. Я ж не езжу в дома творчества из-за, евреев, тобою любимых, не могу их больше двух видеть, а уж выносить их праздно-утомлённый, аристократически-вальяжный вид и слушать умственные разговоры и подавно.

Так вот, моя Марья круги пускала на всю Россию, всех задёргала, и не успел я от неё отдышаться, как она явилась из Крыму, да ещё с видом обиженной святой богоматери. Я её не мог встретить — работал в деревне, и нельзя мне было в сырую погоду ехать в холодный панельный городской дом. А она в последние годы шибко всерьёз начала принимать слова в свой адрес о своей исключительности, сделалась видом и характером похожа на свою маму, которая, всю жизнь болея, последние годы не ела, а круглосуточно жевала своего мужа, чудесного, безответного и забитого мужика — Семёна Агафоновича. Я её, грешник, терпеть не мог и не хоронил даже, был как раз в Кудымкаре, и не приехал на похороны. Пережила она, больная, едва дышащая, ханжеством набитая, мужа своего на 14 лет! И вот моя все повадки, все ужимки, всю «картинку» на старости лет с мамы сняла: перестала варить, ладом делать, штопать толком, печатать ей сделалось некогда, с людьми здоровается по выбору, может и совсем не поздороваться, суждения обо всех и обо всём имеет только крайние, а в первую голову, конечно, обо мне.