Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

На этом завершусь, чтобы не делать Вам больно, ибо, как говорил мой старинный друг и наставник ещё в пору моей прыткой молодости литературной: «Зачем Вы, Виктор Петрович, хотите уверить меня в том, что я напрасно прожил жизнь? Это же жестоко!..»

Да, в окружении моём, ранее фронтовом, чаше в литературном, бывали друзья, убеждённые коммунисты и притом порядочные люди, как, например, Александр Николаевич Макаров. Но он и без партии был бы таким, ибо мать его таким родила, а бабушка и выгнанная из Москвы в Калязин как чуждый пролетариату элемент женщина — старая дева из гимназии воспитали его таким, а «элемент» ещё и французскому языку обучила. И князь Раевский, выведший сыновей на батарею, в коммунистах не состоял, и Кутузов, и Багратион — тоже, но воевали подходяще и были в мире честными людьми.

Всё от Бога, а не от партии зависит, а что ненавидят коммунистов и фашистов во всём мире — не надо и доказывать, стоит внимательно смотреть в почтовый ящик и читать газеты в середине повнимательней.

Я-то был и останусь антикоммунистом, что бы мне ни говорили и что б вокруг меня ни происходило. Игарка — хорошее пособие с детства, да и оголтелые современные издания во главе с «Правдой» тоже хорошо помогают формированию антикоммунизма. Никто так яростно и умело не боролся с коммунизмом, как сами коммунисты! И помогай им Бог в этом!

Всего Вам доброго! Будьте по возможности здоровы! Кланяюсь.

В. Астафьев

10 июня 1994 г.

Овсянка

(Ю.М.Нагибину)

Дорогой Юра!

Да, брат, отмучился, отсуетился: юбилей — это не для контуженых людей, юбилей — дело серьёзное, если его затевают к тому же как народное торжество.

Да, из Пахры я звал двоих мне симпатичных человеков. Сашу Михайлова и тебя, но мои поручители и помощники именно с этими кандидатами в гости устроили путаницу, и, думаю, представитель нашего края сделал это не без «личных симпатий». Пригласил бы я пахринца Бондарева, его бы и в самолёт внесли. Но я знаю: и Саша, и ты были сердцем со мною, а телом мы уже старинные (как быстро подскочило-то!) и к передвижению уже малоспособны, да если бы судьбе было угодно вам попасть в Сибирь, то Родину свою, беспредельно и больно мной любимую, хотелось бы показать не в многолюдной суете.

Несколько раз за последние годы я принимался за письмо к тебе и всякий раз откладывал его, не закончив. Проступало в письме начётничество, а мы устали от него ещё при большевизме, и плодить блудословие в наши годы уже не к лицу. Первый раз начинал я писать тебе, когда прочёл твой рассказ в «Книжном обозрении», что-то об антисемитизме, об хороших евреях и плохих русских. Евреи любят говорить и повторять: «Если взять в процентном отношении.. », так вот, если взять в процентном отношении, у евреев в пять, а может, и в десять раз орденов в войну получено больше по сравнению с русскими, но это не значит, что они храбрее нас, их погубили и погибло в огне и говне войны пять миллионов. Нас, с учётом послевоенного мора, раз в пять или десять больше, но вот миром оплакиваются те пять миллионов, и та нация признаётся страдавшей и страдающей. А у нас что же, у нас вся Россия — погост, вся нация растоптана, так что же, если одного человека погубят — это убийство, а сотни миллионов — это уже статистика. И я вижу и ощущаю, что мы, русские, становимся всё более и более статистами истории. Что же касается качеств наших, то, опять же в процентном отношении, среди русских и евреев порядочного и дряни будет поровну, и заискивать ни перед кем, тем более перед евреями, нельзя. Они как нынешние дворняги: чем их больше гладишь и кормишь, да заискиваешь перед ними, тем больше желания испытывают укусить тебя. Об этом вот и писал я тебе в письме, и слава богу, что не отослал его. Довелось мне побывать намедни в Израиле и встречаться с толпой еврейских писателей, при случае встретишься с Борщаговским, пусть он тебе расскажет об этом событии, тем более что рассказчик он и говорун по-прежнему неуёмный...

Второй раз я начинал тебе писать, прочитав в «Литературных новостях» (мне её иногда присылали, теперь перестали) какую-то совершенно яростную статью. И писал я о том, что нам, контуженым и нездоровым мужикам, иногда полезно сосчитать до десяти, а может, и до ста, прежде чем браться написать, но подумал, что на эту тему лучше толковать лично, однако в Москве я бываю редко, пробовал тебе звонить, увы, Бог не сулил нам встречи и беседы.

Но иногда я вижу тебя на экране, читаю по-прежнему всё, что значится под твоей фамилией, привязанность моя к тебе, как к писателю, не претерпела никаких изменений, память моя благодарно хранит всё, что связано с тобой. А о том, что ты помог мне впервые опубликоваться в столичном издании, я снова написал во вступительной статье в собрании сочинений, затеянном в Новосибирске и, кажется, тихо похороненном там же. Но если выйдет что-либо, я тебе непременно пришлю том со статьёй, а если хочешь, и раньше пришлю — выходил у меня двухтомник военной прозы в Иркутске, и там эта статья стоит как послесловие.

Сейчас я в родной деревне. И радуюсь себе, и не верю, что в кои-то веки я отдыхаю. Домашняя работа мне не в тягость. Я варю себе еду, но если перепадает время, можно не варить, так и не варю. Пол мне моет иногда сестра, иногда женщины из библиотеки, стирает Марья Семёновна, хотя она и больна очень, да куда денешься-то?

Зиму-зимскую я проторчал за столом, работал вторую книгу «Проклятых и убитых», залез в окопы, в кровь, в грязь, да ещё и на плацдарм, и еле живой вылез на свет. Я написал страшную, убийственную войну, художеств там, наверное, мало, но того, во что можно и нужно ткнуть носом желающих, предостаточно. Написал произведение, какого в нашей литературе ещё не было, а вот в американской подобное есть, и они в главном перекликаются — это роман Трамбо «Джонни получил винтовку», который я с трудом когда-то пробил в «Сибирские огни», а затем он выходил в «Худ. лите», но книжка маленькая, невзрачная, и затерялась в ширпотребе соцреализма, утонула в «Вечных зовах», толстой и, между прочим, много читаемой и много печатаемой книги. Невосполнимые потери понёс наш читатель, вред от соцреализма неискупим и непростителен. Много времени потребуется, чтобы выправить деформированное сознание нашего общества, воспитать его нормальный вкус, вернуть к книгам нашей замечательной русской классики. Подвижки есть, но порча, напущенная на народ, так пагубна, что учить его и переучивать надо долго, может, через три-четыре поколения наша литература вернёт классике достойного читателя.

Ну вот, расписался. Длиннота письма — это свидетельство того, что назрела пора встретиться и выговориться. Может, поздней осенью это и удастся, а пока желаю тебе относительного здоровья и хоть редкой встречи на страницах журналов и на телевидении. Алле поклон. Крепко тебя обнимаю, или, как прежде в русской деревне хорошо говорили, к сердцу прижимаю.