Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

А и в журнале родном одни огорчения получились. В апреле Юра Ростовцев занёс в «Новый мир» компьютерный набор романа для ознакомления, ибо прошлой осенью, в совместном плаванье я спросил у Сергея Павловича, как с прозой, и он мне ответил: «Неплохо. На год есть». Я и думал, что раз не поджимает, пусть идёт постепенная подготовка и публикации, дал читать рукопись Саше Михайлову (старшему) и одному толковому генералу. И что-то летом меня подтолкнуло поработать над текстом согласно замечаниям, в основном толковым, этих двух первых читателей романа. Ну, лето, Овсянка, особо сильно никто не мешает, я и прошёлся по тексту всей рукописи, хорошенько её потряс, подсократил, но всё равно осталось 25 листов без малого.

И вот узнаю вдруг, что роман уже в работе, что 10-й номер с началом романа уже подписан к печати. Я папку в охапку, рукопись под мышку, и скорее в Москву. Никого в журнале, кроме секретаря, нету, ветер гуляет по коридорам и трещит электроинструмент, то какие-то предприниматели изготавливают к подвалам экономические помещения, отданные или проданные «Новым миром». Назавтра приезжает Алла Марченко, она «ведёт» роман, и привозит тексты, подготовленные в 11—12-й номера. Сокращено семь листов — не входят, текст измаран и исправлен так, что меня оторопь взяла. Я предлагаю мною привезённый текст, говорят — уже поздно. Тогда я говорю, что сниму с 11 —12-го номеров роман. «А что нам делать?» — «Ставьте что-либо из запаса, у вас прозы на год запас...»

Оказалось, нету ничего, никакого запаса, всё идет с колёс, ибо «Знамя» стало платить гонорар валютой, и вот туда потекли обещанные нашему журналу рукописи, и там-то уж, уверен я, есть и запас, да немалый.

Поскольку в сокращение попали самые грубые, самые натуралистические и опасные куски, то и видна сделалась рука, всё ещё учитывающая цензуру. Начал я восстанавливать по старому тексту новый (подбирать уже поздно), началась суета. Появляется Залыгин, мнётся, жалуется на жизнь, на работников, на то, что замениться некем, а то ушёл бы, сказал, что хотел дать редактировать роман Гремицкой, но её где-то нет, а «время поджимало», и ещё сказал, что он посмотрит конец романа, что-то там его смущает, а я и наперёд знаю, что. Журнал наш, одёрнув юбочку, только что исправил великолепное название у Инги Петкевич «Исповедь красной суки» на «Свободное падение». Эко, эко! Эстеты-то какие! Академисты-фарисеи! А вещь потрясающая, и принёс её в журнал Андрей Битов. Инга его бывшая жена, и Андрей не мог не видеть и не знать, что жена куда как лучше мужа пишет, и вот принёс.

На похоронах Леонова встретил я старого знакомого Андрюшу Золотова, который познакомил меня когда-то с Мравинским, приглашал нас с Марьей Семёновной в Петербург на его концерты. И вот, закончив журнальную маяту, так я устал, духом упал, что уже ноги сделались ватные и мои лекарства мне не помогают. Позвонил я Андрюше Золотову, возьми, говорю меня отсюдова. Он сказал: «С удовольствием», выпросил машину в агентстве «Новости», завёз меня туда, главный «агент» выпер какого-то немца из кабинета, говоря: «Немцев у меня каждый день десяток бывает, а Астафьев первый раз», и визит закончился тем, что я оказался членом ещё одной редколлегии, журнала «Россия», который здесяка начинает издаваться и собирается стать «истинно российским» журналом. Ну, посмотрим, что будет, собираются-то все органы в России стать российскими, а на деле получается что-то интернациональное или очередной «геймланд».

У Андрюши я провёл замечательно время, поспал часок, поел с хозяином супчику рисового и сосисок, а главное, посмотрел фильмы с его комментариями о Рихтере, Свиридове, Мравинском и даже о Тосканини маленько. Ах, Господи, как мы наговорились! Как хорошо у меня сделалось на душе, хотя о романе, я, конечно, забыть не мог и слова «журнальный вариант» меня мало утешили,

Был я ещё в гостях у Алика Лиханова и у Алёши Петренко с Галей, а жил У Капустиных. У Толи Заболоцкого была мама, улетела в Абакан, Толя обещал ей прилететь следом, но, как у него, у заполошного, водится, пробегал по Москве неделю, а мать в Абакане, прилетев, умерла, и её похоронили без Толи. Звонил тут без меня Марье Семёновне, рыдает...

Тем временем свалилась на меня киногруппа из Санкт-Петербурга снимать док. фильм «По следам «Царь-рыбы», который я, оказывается, обещал во время юбилея, только чтоб отвязаться, ан они не забыли, явились, и сотворилась у нас чудесная поездка по осеннему Енисею на рыбнадзоровском катере. А пока мы ездили, приступило к Марье Семёновне, вчера она упала, сегодня увёл сё в больницу. А что такое больница для Марьи Семёновны? Что такое для неё непонятное слово «лежать», когда она сегодня после бессонное ночи: «Как-то будут Витя и Поля одни?», шебаршит какими-то тряпочками в ванной. Ну что на неё вдыбы подниматься? Поднялся уж, и теперь стыдно больно мне. Заполняю вот пустоту в доме, занявшись письмом к тебе. А как пустоту и чем заполнить?

Р. S. Можешь меня поздравить — приняли в Академию творчества. Зовусь отныне, бля, академик. Ну ладно, здоровы вы будьте.

Целую тебя и всех! Твой — Виктор Петрович

23 октября 1994 г.

Овсянка

(В.Болохову)

Владимир!

Из тысячи юбилейных поздравлений, писем и телеграмм единственный, кто требует ответ, — Болохов.

Я не читаю рукописей в «Н. мире», тем более поэтических, и существует моя фамилия там только для поддержки моего старого и старшего друга — Сергея Залыгина. Всей поэтической продукцией журнала распоряжается Олег Чухонцев. Зная его вкус и деловитость, думаю, что поэма Ваша, будь она гениальна, как полагаете, давно была бы напечатана, если не в «Н. мире», то в каком-либо мировом журнале, скажем, в Париже или Нью-Йорке.

Привычка указывать человеку, с кем ему водиться, где и что печатать, что есть, что говорить. — чисто коммунистическая и рабская. Свободный человек сам собой распоряжается и никого не спрашивает о своём поведении, и нет над ним гражданина начальника.

Вашу проповедь и отповедь я получил в момент, когда жена моя, М. С, лежала в тяжелейшем состоянии в больнице, я, вдвоём с неразумной ещё внучкой, тянул дом и писал повесть, но Вы болеете неизлечимой болезнью — гениеманией, и нет Вам дела до чужих бед и забот. Я за свой литературный век перевидал гениев целые тучи, не одного уже посылал на х... надо бы и Вас послать туда же, да жалко, злоба и без того дотачивает Ваш изъеденный лагерной молью, истощалый и больной организм. Можете выступать где угодно и как угодно, мне на это насрать, а письмом Вашим я иду растопить печку, ибо недостойно оно того, чтобы хранилось в моём архиве.

Окстись, неразумный! В. Астафьев

3 ноября 1994 г.

Красноярск

(М.С.Литвякову)

Дорогой Миша!

Ну и наделал ты делов! Подарил мне такую ручку, что сама пишет, даже и думать не надо, а только в пальцах ее держать. Ну как такой струмент может простаивать? Вот я его и пустил в дело и написал новую повесть «Не надо крови», аж в двести с лишним страниц. Началось все с того, что ушла М. С, не выдержав юбилейного и других напряжений. Была в больнице, мы с Полей хозяевали вдвоём. И как всегда, когда М. С. болеет. Господь меня бросил за стол. Хотел легко отделаться, написать маленькую повесть, но разошёлся, раздухарился, и когда М. С. вышла из больницы и отпустила меня в деревню, я там уже на пределе всех последних СИЛ и дописал черновик.