Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Нет уж, пусть резвятся тогда и рукоплещут сатанисты и спасители народа без меня, а я не хочу видеть, как будет пропадать Россия и её несчастный народишко в последних судорогах, мордуя друг друга, захлебываясь последней кровью.

Что-то совсем у нас с Марьей Семёновной оборвались всякие связи с Чусовым. Как там? Что с Леонардом [ Постниковым. — Сост.] , его всё-таки доели, изжевали или нет? Напиши маленько. Я как-то после последней поездки на Урал вовсе остыл к нему, хотя Женю Широкова повидать хочется (прислали мне тут его интервью в «Звезде», стареет Женя, миротворно и печально разговаривает, а печаль всё же признак мудрости), но Маня моя тоскует по Уралу, где ей по здоровью больше уже не бывать, и, может, от этого понимания тоскует, пытается со мною говорить о прошлом, а что со мной говорить? Я-то дома, да и об Урале мало каких воспоминаний в сердце осталось, особенно светлых, а ей же светлые нужны, она ж любит эту родную землю. Ну, обнимаю. Виктор Петрович

22 ноября 1994 г.

(Адресат не установлен)

Владимир Сергеевич!

Мы доживаем с женою полсотни лет, и, сами понимаете, за это время находилось не менее 500 человек, которые пытались нас поссорить. Так неужели же вы, 501-й, надеетесь на это?

Все Ваши письма дошли, они не заслуживают ни внимания, ни ответа от людей, по горло занятых и давно уже нездоровых. На это письмо я отвечаю только для того, чтоб Вы отвязались от меня и тем более от жены. Я знаю, кто Вас науськивает.

Издательскими делами я не занимаюсь. Рукопись Вашу читать не буду — не хочу читать ни письма, ни рукописи склочника. Хорошие рукописи ищут и ждут во всех журналах, печатают каждый год десятки произведений и открывают авторов, даже покойных, в том числе и диссидентов. Для того чтобы напечататься, требуется сущий пустяк — хорошо написать, талантливо.

Стращать меня бесполезно, за сорок с лишним лет работы в литературе я такое повидал и почитал, что Вам и в психиатрической больнице не снилось, даже и конвертом с грифом «правительственное» меня не проймёте. Я знаю, как и где их достают и сколько они стоят.

Будьте здоровы! Астафьев

1995 год

14 января 1995 г

(А.Михайлову)

Дорогой Саша!

Эта Ваша Москва... Как Вы в ней и живёте? Я едва вырвался, отдыхиваюсь — рукава ведь отрывают — всем чего-то надо, каких-то слов, бесед, будто и без меня трепотни мало!.. От двух газет, даже от трёх так и не смог отбиться, чего-то наговорил впопыхах и обязательно глупость какую-нибудь ляпнул, оплошность сделал, а её за углом с топором ждут Проханов с Бондаренко.

Дома среди почты нашёл и твоё письмо со статьёй. Очень хорошо и доходчиво ты написал, а то ведь вместе с твоей статьёй появилась статья Немзера, по-моему, в «Сегодня». Ну ведь неглупый человек, иногда и мысли толковые высказывает, но хочется вот человеку вывернуться овчиной наружу да и только. Я тут встренул в газете «Сегодня» статью Курицына о Хименесе, обрадовался — поэт-то замечательный, человек колоритнейший, испанцами обожаемый. Ну, думаю, и до наших дойдёт. Да Курицыну до того ли Хименеса, как до полтавского хохла! Ему надо свою умственность продемонстрировать! После его статейки и истолкования жемчужинки мировой словесности «Мой Платеро» Хименеса не только искать, но и читать не станут.

У меня, Саша, одна к тебе претензия иль даже просьба: когда будешь впредь толковать о «правде войны», не забывай, пожалуйста, Костю Воробьёва, он ведь раньше всех нас на боевой-то рубеж вышел и пал на нём, всеми брошенный и одинокий. Бондарев, да, в «Горячем снеге» многое нарисовал, но и похитрил, полукавил достаточно с этими положительными отцами-комиссарами, с иконописным советником фронта — Весниным, а дальше уж и вовсе в эстетизму ударился. Последний роман его в «Нашем современнике» я не смог читать, одолел полста страниц и утомился так же, как утомляли всегда его умственные, многозначительные речи, где и слова единого в простоте человек не скажет...

А дела мои крутые. После сдачи романа в «Новый мир», работы изнурительной, обескураживающей, я хотел отдохнуть. Но тут фашисты забегали, красными флагами затрясли, снова к бою и насилию призывают, и Марья моя, страдая за внука, которого замордовали в армии, и изнурившись с моим романом, слегла. В больницу отправилась, а её туда не завлечёшь, её только утащить туда возможно — ей, бедолаге, и болеть некогда. А я вот, моральный урод, такой уж моральный урод! Как только моя Марья сваливается — за стол. Работать. И захотелось мне выплеснуть на бумагу повестушку о судьбе незадачливого инвалида войны. И хотел я её взять на шарап, раз, раз и... на матрац. Не-е, паря, силёнки уж не те и графоман плодовитый. Пришла Марья из больницы, за стенки держится, но в деревню меня спровадила. («Чем ты мне тут поможешь? Звони почаще».)

И я засел в деревне-то, засел, и бабу бросил — превыше сил моих и сознания ущербного работа-то. Одновременно внука из армии выцарапывали, бабка получила первую группу инвалидности. Куда уж дальше-то?

Я тем временем накорябал повесть, ноне она называется «Так хочется жить». И опять же Марью, кого больше-то, засадил за машинку. Дело идёт к развязке, с повестью-то. Делаю последнюю правку. В конце января из Москвы прилетит редактор, мы с нею отредактируем повесть и подготовим её в пятый, победный номер «Знамени». От «Нового мира» я решил маленько отдохнуть.

Повесть на 10 листов. Писалась «вне плана», через всякие уж силы и возможности. А тут ещё юбилейный год — нет-нет да и настигнет отголосок пьянки. И я полежал в больнице, вроде бы подправился, сил подкопил, но в Москве их и потратил, поскольку не высыпался — уже не могу с ходу войти во время, как раньше бывало, просыпаюсь часа в три-четыре и хоть ты матушку-репку пой, а ведь дела-то надо делать.

Вышла первая книга в «Вече» «Проклятых и убитых» вместе с «Пастушкой», затеивается издание 15-томного собрания сочинений. На него нужны деньги, и большие. Хлопотали. Выхлопотали под премию и шум премиальный. Издание будет почти благотворительное, из 30 тысяч тиража 20 пойдут бесплатно в библиотеки, в основном в рабочие, и только на 10 тысяч будет проведена подписка. Надо бы как-то и тебя «обхватить» с Санькой твоим. Умён он у тебя, но бродяга. Читал его колонку о книжной выставке в Германии — хлёстко мыслит и пишет и в отличие от Курицына почти не умничает — в отца пошёл, коли и так умён, так чего ж из кожи-то лезть?!

Вот, Саня, доканчиваю работу над повестью и без передыху надо приниматься за собрание сочинений, надо самому составлять и комментировать, ибо много врут издатели. И снова — срочно! А силы мои богатырские оставляют меня, третьего дня закружилась голова, мгновенное отключение — и я упал, да на кухне, об плиту разбил и без того повреждённую половину лица, колено ушиб, на башку шишек насадил. И сейчас голова кружится. На улицу пока не выхожу — боюсь упасть, да и рожа снесена, скажут, Марья Семёновна, наконец-то, добралась до этого эксплуататора, за все обиды, ей во множестве нанесённые за 50-то лет, рассчиталась! И справедливость торжествует! Бог без наказания никого не оставит.