Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Я молча ушёл, и в душе моей появилась жалость, и долго ещё, да и сейчас я помню явственно белые волосики, жидкие, реденькие, виднеющиеся из-под старого тёмного полушалка.

Жизнь дала мне много «смертного» материала, начиная от детского потрясения — смерти матери. Нашли её на девятый день страшную, измытую водой, измятую брёвнами и камнями... Вытаскивал людей из петель; видел на житомирском шоссе наших солдат, разъезженных в жидкой грязи до того, что они были не толще фанеры, а головы так расплющены, что величиной с банный таз сделались — большего надругательства человека над человеком мне видеть не доводилось. Отступали из Житомира, проехались по людям наши машины и танки, затем наступающая немецкая техника; наступая в январе, мы ещё раз проехались машинами и танками по этим густо насоренным трупам. А что стоит посещение морга, где лежал задушенный руками женщины (!) поэт Рубцов (я был в морге первым, ребята, естественно, побаивались, а мне уж, как фронтовику, вроде и всё равно). Привычен!

Какая проклятая сила, чья страшная воля прививает человеку такие вот, «привычки»!? Так вот и мой Борис Костяев не влез в эту привычку, не вынес страсти этакой, а критики всё долдонят и долдонят: «Умер от любви»! Простое, общедоступное, удобное, а главное «безвредное» объяснение — за него «ничего не будет» — какой примитивизм!

Как твои дела подвигаются? У нас внук растёт-подрастает, зовут его тоже Витей. Ну, поклон тебе от Марии Семёновны, маме твоей поклон, жене и сыну. Обнимаю тебя, желаю скорее справиться с горем, памятуя, что оно не последнее и надо для будущих дней беречь силы. Твой Виктор Петрович

5 августа 1976

Сибла

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валя!

Ты всегда накатаешь такое, что не ответить на твое письмо невозможно. И все же я не ответил бы, если бы не одно обстоятельство... Я довожу «Царь-рыбу» до ума, то есть редактирую для отдельного издания. Ах, что это за работа! Устал смертельно. Десятого лечу сдавать, уродовать книгу дальше, но уже вместе с издателями. Я в Сибле. Свету не вижу, из-за стола не вылажу, да и нету свету-то.

Дней 10 постояло вёдро с холодами по ночам, и опять грянул мокромозготник.

Ужас какой-то! Свету конец! Критика на «Царь-рыбу» вызвала неописуемый гнев умных читателей-писателей своей обыденной монотонностью, умением много написать и ничего решительно не сказать.

А пишу я вот чего. Если есть у тебя экземпляр труда твоего, заверни его в бумагу и отправь по адресу: Красноярск, пр. Мира, 89, альманах «Огни Енисея»... Волокитину Николаю Ивановичу.

Коля Волокитин избран там секретарём и, стало быть, автоматически — главным редактором альманаха. Он мой приятель и подшефный. Я много для него сделал. И печатать ему в альманахе нечего. Ты напиши в записке, что делаешь эту работу для Новосибирска, а чего там и как, не пиши, и нельзя ли, де, чего-нибудь использовать в альманахе? Думаю, что кусок-другой они дадут - это тебе штаны немножко поддержит, и труд твой зазря не пропадёт — издадут где-нибудь. Не везде такие идиоты сидят, как и Новосибирске.

Кланяюсь, обнимаю!

Твой Виктор Петрович

18 августа 1976 г.

Сибла

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валя!

Вернулся я из Москвы еле жив. Осчастливили меня «Роман-газетой», но... одним номером, два — это не для меня, и пришлось мне сокращать 3,5 листа [«Царь-рыба», повествование в рассказах, опубликовано в № 5 «Роман-газеты» за 1977 г. — Сост. ] . Я, идиот, пошёл по повести, и вот она стала вся обезжиренная, неживая, чужая, и сам я себя запрезирал, заболела у меня голова, и, чего давно не бывало, даже сердце забарахлило. Однажды бессонной ночью мне пришло простое решение в голову — просто снять пару глав, и я снял «Летит чёрное перо», «Поминки» и кое-что из дневников Гоги Герцева. Всё вроде бы путём, но тут через мою убогую, вялую, боязливую редакторшу передают намёк: «Островата вещь-то, Виктор Петрович, почистил бы». Тут я сказал: «Идите вы все к е... матери!» На что редакторша заплакала и сказала: «Вам хорошо посылать, а кого посылать мне? И куда? С меня ведь потребуют, скажут — не умеете работать с авторами, а раз не умеете... А у меня ещё на руках мать-старушка». В другое время при упоминании о дите и о матери я сразу и сдавался, но тут был так уж свиреп и болен, что плюнул на всех детей и матерей, да и уехал домой. Так до се и не знаю: идёт — не идёт. Если не идёт — меня даже почти не огорчит. Жаль лишь времени, нервов. Головы своей жалко.

Дома меня ждали твои два письма — одно с газеткою. Спасибо тебе. Валентин! На маленькой площадке ты сумел сказать много, а то сейчас научились загромождать площадь какими-то умствованиями, за которыми ничего, кроме желания получать деньги, нет. В десятом номере «Литературного обозрения будет «круглый стол» по «Рыбе» — мне очень интересно будет знать твоё мнение… На мой комментарий не обращай внимания, я наговаривал его с совсем уж больной головой, которая и в Сибле, откуда я и пишу, не перестает болеть.

Погода у нас по-прежнему скверная. Всё гниет, ничего не растёт. Кедры все твои тоже, от сырости скукожились (фу ты, опять инородное слово!), боюсь, кабы не погибли. Да и мы тоже. На рынке картошка 80 копеек кило - это в августе-то! Внук наш растёт. Андрей на два года уезжает на Урал, в Чердынь, работать и писать какой-то труд. Не прижился он в Вологде, одиноко ему тут было. Пусть едет и живёт самостоятельно.

Поклон твоему дому! Всем доброго здоровья. Ваш В. Астафьев

24 августа 1976 г.

(Р.Штильмарку)

Дорогой Роберт иль Роман!

Полмесяца жил я в Москве, каждый день собирался Вас навестить, но задёргали, затискали делами, точнее, видимостью дел, до хвори, погода плохая, сыро везде, а у меня — хроническая пневмония, ну и плюс болезни, которые сопровождают человека сидячей работы всюду и везде. Приехал сын и увёз меня на машине к тётушке в Хотьково, глянули на карту — Балашиха совсем в другом конце. Сын — водитель молодой и зелёный, вот и не рискнул делать крюк, уехали домой

Первый раз я ехал этой древней дорогой — через Переславль, Ростов, Ярославль — на Вологду. Какая тихая, теперь уже обманчиво притихшая Россия. Представляю, как тут было при царе-кесаре, и зависть к предкам охватывает — жили, никуда не спешили, ничего не боялись, одного барина почитали, а теперь-то их вон, по тыще на каждого трудящегося развелось! И все кланяться велят, и почитать их, а главное — идею, по которой они вознеслись и здравствуют.

Мой папа тоже зимогорил в Енисейске (отбывал там ссылку в 1953-1955 гг.) правда, не без вины, а по причине дурной своей башки. Сейчас у меня доживает свой век. Дети, сотворенные им с маменькой, видеть его не желают, да и мало их осталось. Поумирали, поспились.

Есть о чём поговорить нам, есть! И я непременно Вас навещу, скорее всего в октябре, в первой половине, а пока удалюсь в деревню, отлёживаться после редактуры, далеко ещё не завершённой, то есть мною-то она сделана, но ещё издательство не начинало «работу с автором».