Дмитрий Лоза - Танкисты Великой Отечественной (сборник)

В Левоновке мы получили от маршевых батарей, прибывавших на фронт, новые самоходки СУ-85. Теперь в батарее было, как и положено, пять машин. Жалко нам было расставаться со старой самоходкой, была она нашим верным другом в тяжких кровопролитных боях. Больше всех переживал водитель Ваня Герасимов, он трижды обошел вокруг самоходки, гладил ее броню. А Валера Королев долго не сводил глаз с пушки — прощался. Не хватало нам на новой машине восьми красных звезд за каждый уничтоженный «тигр», и еще не было на ней боевых шрамов — заваренных пробоин, выбитых рикошетом полос и вмятин, памятных обстоятельствами боев, в которых они были получены. Но исподволь мы стали привыкать к новой машине, и чувство утраты постепенно улеглось.

Произошло и пополнение личного состава. Командирами самоходок прибыли младшие лейтенанты Николай Ванечкин и Владимир Кленин. Первый был из Москвы, второй — из Калининграда Московской области, где его ждали родители, сестренка и братишка. Николай обладал артистическими данными, хотел поступать в театральный институт, а Владимир успел окончить кулинарное училище. За год учебы в училище самоходной артиллерии оба получили необходимые военные и технические знания.

Были перемены и в составах экипажей. Младшие лейтенанты Макаров и Русаков в нашей же батарее стали командирами взводов. Наш заряжающий Николай Свиридов был переведен в экипаж Ванечкина, к нам вместо него перевели Ивана Черевского, мы уже знали его по прошедшим боям как смелого воина.

Оказавшись в тылу километрах в двадцати от фронта, получив новую технику и пополнение, мы догадывались, что вот-вот, со дня на день начнется наступление, и использовали каждый час для подготовки к предстоящим боям. Занимались боевой учебой, переводили машины на зимнюю эксплуатацию и красили самоходки в белый цвет, чтобы они сливались со снегом.

В эти последние дни перед наступлением мы жили в прифронтовом лесу, можно сказать, с комфортом. Сделали хорошие окопы, отрыли в них широкие щели, накрыли каждую щель накатом из стволов деревьев и сверху поставили на накаты самоходки. Внутри щелей установили железные танковые печи с выведенными наружу дымоходными трубами, светили «люстры». А люстры-то у нас были какие! Сплюснутая гильза снаряда, фитиль из чего-то суконного и дырочка с пробкой: наливаем туда или газойля, или бензина и закрываем — светло! Голь на выдумку хитра! Еще и земляные лавки в стенах вырезали! В общем, жили, как кум королю, — тепло, светло и уютно. Такое бывало очень редко, чтобы экипажи, находясь рядом с противником, жили с такими удобствами, особенно, когда мороз на улице и руку к броне приложить нельзя, прилипает.

Зима, конечно, для самоходчика и танкиста — самое тяжелое время. Потому что холод. Обмундирование у нас было хлопчатобумажное, летом пилотка, в бою шлем. Зимой выдавали ватные брюки, телогрейку, в бою надевали на все это комбинезон. Иногда давали валенки и шубы, но не всем хватало. Это было, как правило, в обороне, когда долго стояли на одном месте. Формы хватало до госпиталя, а там меняли все.

Некоторые думают, что в броне тепло, а у нас так: вентилятор двигателя за минуту прогоняет 2000 кубов холодного воздуха, и весь этот поток через башню идет, вот и сидишь: вроде ты и одетый, а как голый. К броне прикоснулся — пальцы белые. Плохо. Если двигатель заглушили, то, чтобы его завести, нужна тройная проливка горячей водой. А где, как? Потому обычно и не глушили, постоянно на малых оборотах моторы работали. Тратили моточасы, жалко было. А что делать? Где есть вода поблизости, то можно согреть, а если нет, то как? Запрещай, не запрещай, а машину в боевой готовности держать надо.

В один из вечеров к ужину в наш экипаж пришли гости: ремонтник Николай Дронов и его друг рядовой Устинов, заряжающий из экипажа Самойлова. Устинов был уже в возрасте, но пользовался общим признанием как отличный солдат, поэтому в полку его с почтением называли не иначе, как Иван Платонович, как и Емельяна Ивановича Бессчетнова.

— Ребята, сегодня я угощаю по случаю дня рождения моего отца! — торжественно объявил Дронов, вынимая из кармана алюминиевую фляжку. — Для этого дня я целую неделю сберегал свои фронтовые сто грамм!

— Поздравляем заочно твоего отца и тебя, Коля, за то, что ты так чтишь своего родителя, — ответил за всех Василий Васильевич Ишкин и пожал своему подчиненному руку.

Мы тоже по очереди пожали богатырскую руку Николая и выпили по полкружки, закусив кашей и запив чаем. Помолчали. Первым заговорил Иван Платонович:

— Николай, твой отец, наверное, такой же крепкий, как ты. Но слыхал ли ты когда про богатыря земли вятской Григория Кощеева?

— Нет, Иван Платонович, не слыхал.

— Тот, пожалуй, посильнее тебя был. Родился он по соседству с моей деревней, недалеко от станции Коса. Уже десяти лет, в обиде на кого из детей, мог приподнять угол дома и заложить под него шапку обидчика. Двенадцати лет, когда вытаскивал из погреба завалившуюся туда корову, по неосторожности обломал у нее рога, за что был наказан матерью деревянной лопатой по заднице. Восемнадцати лет уехал из деревни в старинный вятский город Слободской и устроился там работать грузчиком на спиртоводочный завод. Там он однажды поспорил с завскладом за четверть водки, что пронесет вокруг склада на шее двенадцать двухпудовых гирь, связанных цепью. И пронес! Но кладовщик слово свое не сдержал. Тогда Григорий эти гири повесил на высокий столб, откуда кладовщику свое имущество пришлось спасать целой бригадой грузчиков.

Рост у Григория был сажень и пять вершков, или, по-теперешнему, два метра двадцать два сантиметра. Ходил он в лаптях и самотканом армяке. Однажды на представлении в цирке, вызванный из публики померяться силами, вышел Григорий и так бросил немецкого борца, что того еле-еле врачи откачали. Узнал про то знаменитый силач Иван Поддубный: мол, есть на вятской земле такой богатырь, — и уговорил Кощеева работать вместе. Между собой боролись они почти на равных, и много лет ездили по разным городам и странам. Как-то гастролировали они втроем по Франции: Иван Поддубный, Иван Заикин и Гриша Кощеев, и в Париже положили на лопатки лучших борцов всей Франции, а можно сказать, и мира. Разозлились французские болельщики, хотели избить русских богатырей. Тогда Гриша выломал в цирке деревянную колонну и, размахивая ею как дубиной, погнал по парижским улицам ретивых болельщиков, обиженных за своих мастеров, у них, видишь, своя — «французская классическая школа». Но дубинушки кощеевой-то никто отведать не захотел, все по домам разбежались. Жаль только, рано Григорий опочил. Как возвратился в свою деревню, вскоре и помер. Слухи ходили, что отравили его. По злобе. Говорили, что связано это с историей выхода его из публики к немецкому борцу в Слободском. А уж что там, как?.. — закончил свой рассказ Иван Платонович, которому все мы завороженно внимали.