Дмитрий Лоза - Танкисты Великой Отечественной (сборник)

Только к концу ночи пожар стал утихать, превратив половину села в пепелище, возвышались лишь черные остовы недогоревших строений и обугленные печные трубы. Но этого немцам показалось мало! С рассветом они открыли по догоравшему селу артиллерийский и минометный огонь! Люди бросали уцелевшие дома, успевая прихватить лишь самое необходимое, и бежали на восточную окраину, в бункер, рассчитывая на нашу защиту.

Ожидалась контратака противника, немцы наверняка захотят вернуть оставленные позиции, и пока еще не совсем рассвело, мы с Мозалевским сбегали в бункер, посоветовали испуганным, плачущим от горя жителям уйти подальше в тыл, объяснив, что предстоит бой, немцы попытаются прорваться в село и тогда, в злобе, не пощадят и бункер с его обитателями. Слава богу, люди прислушались к совету и покинули село, на сердце стало полегче, меньше будет напрасных жертв.

Примерно в полутора километрах от нас тянулась цепь небольших высот, по которым проходила вторая линия обороны немцев. Левее, километрах в двух севернее села, располагались на краю леса позиции их артиллерии, которая периодически обстреливала Выгляндувку и наши расположения. С рассветом я начал пристрелку одним орудием позиций, расположенных на ближайшей высоте. У нас в боекомплекте были бризантные снаряды, они вроде шрапнельных, только в шрапнельных снарядах заложены шарики, а в бризантных — осколки. Бить бризантным нужно, регулируя установку дистанционной трубки снаряда таким образом, чтобы снаряд взорвался точно над окопом или траншеей, только в этом случае снаряд, взрываясь, осколками, идущими сверху вниз, поражает живую силу в траншее. Одно деление трубки соответствует пятидесяти метрам, а попасть нужно в траншею шириной до метра! Работа ювелирная, мало кто у нас и у немцев умел вести стрельбу этими снарядами. Примерившись, дал команду Быкову:

— Бризантным! Трубка пять! Огонь!

И промазали! Разве сразу определишь расстояние с точностью до метра?! После первых двух перелетов мы вдруг отчетливо услышали выкрики из окопов на чистом русском, с одновременной угрозой кулаками:

— Коммунисты! Сволочи! Плохо стреляете!

Начразведки был прав, перед нами во вражеских окопах находились то ли власовцы, то ли бандеровцы.

Скорректировал дистанцию — и третий снаряд разорвался точно над траншеей! На чем пристрелка и завершилась. Теперь, с точной установкой прицела, ударила уже вся батарея! И злобные выкрики сразу прекратились. Перезаряжая орудия, мы слышали доносившиеся из траншей на высоте вопли раненых. Батарея дала еще несколько залпов бризантными, и в обороне противника воцарилась мертвая тишина.

Окопники замолчали, но снайперы продолжали вести прицельный огонь со своих удаленных позиций. Вскоре усилила огонь по батарее и вражеская артиллерия. Вокруг рвутся снаряды и мины, а назойливые снайперы не дают высунуть головы из люка, пули уже несколько раз просвистели возле моего уха — как тут вести наблюдение?! Пришлось закрыть люк и следить за боем через щель между крышкой люка и верхним броневым листом башни. Перестрелка продолжалась уже больше двух часов, за это время мы приспособились к манере стрельбы противника, укрывались от очередного огневого налета, а затем наносили ответные удары.

В один из интервалов между налетами из окопа выскочила к раненому девушка-санинструктор из стрелковой роты и была мгновенно убита пулей снайпера. Я даже не успел ей крикнуть «Ложись!», как она упала сраженная и на гимнастерке появилось алое пятно. Вмиг с Мозалевским оказались возле; снайпер и единожды не успел выстрелить, как мы занесли ее в ближайший окоп. Но пульс уже не прощупывался. Мозалевский достал из кармана ее гимнастерки пробитый пулей комсомольский билет, пуля снайпера угодила ей прямо в сердце. Подбежал ротный, Сергей передал ему билет. Больно было смотреть на эту миловидную, лет восемнадцати девушку, сердце разрывалось от жалости, несправедливости случившегося — сама не успев пожить, она отдала свою жизнь за освобождение чужой для нее земли. Особенно обидно сейчас, когда мы узнаем, что неблагодарные поляки громят памятники и рушат могилы наших павших воинов, которые погибали ради свободы и будущего этих самых поляков.

С минуты на минуту мы ожидали контратаки противника. Но время шло, а немцы не наступали. Зато их артиллерия нещадно била с опушки леса по нашим порядкам, нанося значительный урон пехоте. Командир батальона, видно спьяна, решил атаковать и прислал ко мне своего начштаба:

— Комбат приказал наступать! Начало атаки назначил на тринадцать ноль-ноль!

Наступать два километра по открытому полю! Да среди дня! Я считал это безрассудством, чреватым огромными потерями, что и высказал старшему лейтенанту для передачи комбату, добавив:

— Передайте майору, что я ему не подчиняюсь и наступать самоходки не будут!

Я надеялся, что майор прислушается к моему мнению, но все же собрал командиров взводов и машин — добираться к моей самоходке им пришлось по-пластунски — нужно было сказать им несколько слов на случай наступления:

— Сигналом к атаке будет красная ракета с моей самоходки. После этого производим по пять выстрелов по артиллерийским позициям немцев и на максимальных скоростях, зигзагами, переходим в наступление.

И комбат все-таки бросил батальон в атаку! Я вынужден был тоже наступать, поддержать пехоту. Дал красную ракету. Загрохотали выстрелы из всех орудий батареи, и самоходки понеслись в атаку. Обгоняя цепи наступающего батальона, мы видели, что все поле усеяно трупами: в первые же минуты боя пехота стала нести страшные потери, в открытом поле ее буквально косили взрывы, осколки снарядов, пулеметные очереди. Вглядываясь в затененную опушку противостоящего леса, я понимал, какую опасность представляют затаившиеся в ней жерла вражеских орудий. Не меньшую опасность являл и противник справа, так как наш правый фланг оставался открытым. Просигналил флажками Ревуцкому: «уступом вправо», и его взвод немного приотстал, прикрыв фланг батареи. Самоходки летели на максимальных скоростях, рыская по полю, лишая вражеских наводчиков возможности прицельной стрельбы! Наверное, уже в сотый раз за время войны мне пришлось идти в атаку зигзагами, без стрельбы, и все как-то обходилось, хотя всегда машина получала много рикошетных ударов. Но на этот раз поле было чистое — без единого деревца, кустика! А до кромки леса еще так далеко! Казалось, эти два километра растягивались, как резина, — никто не знал, дойдет ли его самоходка до вражеских пушек или сгорит на подходе! Больше всего я боялся, чтобы хоть одна машина остановилась, превратившись в неподвижную мишень: остановка хотя бы на секунды — это погибель экипажу! Поворачивая командирскую панораму, я видел, как решительно, не отставая от нашей, мчатся на врага все боевые машины! У нас мотор стонал и ревел! Повинуясь воле механика, самоходка неслась к лесу! Никаких команд Якову я не давал, чтобы не отвлекать, не сорвать темп атаки! То на одной, то на другой самоходке появлялись языки пламени от рикошетных разрывов, но они мчались, не сбавляя скорости! Несколько раз тряхнуло и наш экипаж от скользящих ударов по корпусу, что было опасно — из-за большой скорости машина имела наименьшее сцепление с грунтом. Атака наша была чисто психическая, рассчитанная на то, что у вражеских артиллеристов сдадут нервы при виде надвигающейся с бешеной скоростью русской брони, — другого варианта одолеть врага в данной обстановке у нас не было! Пехотинцы все дальше и дальше отставали от самоходок, так как из-за сильного минометного и пулеметного огня продвигаться могли только короткими перебежками. От противника нас отделяло уже метров четыреста! Как видно, это и был рубеж — кто кого?!! Когда до края леса, откуда сверкали огненные языки выстрелов, осталось метров триста, разрывы вдруг сделались реже, а при двухстах — и вовсе прекратились! Но мы, не сбавляя скорости, продолжали нестись на сближение с пушками, полагая, что разбежались, возможно, не все расчеты.