Ханс фон Люк - На острие танкового клина. Воспоминания офицера вермахта 1939-1945

Через несколько дней мы пришли в Хойерсверду, около Дрездена, там находился наш сборный лагерь, уже переполненный – в нем своей участи ожидали около 10 000 пленных. Вновь меня назначили комендантом, что означало поддержание постоянных контактов с русским командиром и установление дисциплины внутри лагеря – непростая задача, учитывая отчаянное состояние многих пленных. Многие пытались сопротивляться, огрызаясь ремарками вроде следующих: «Довольно приказов! Тут все равны. Офицеры больше не командуют». Тогда как основная масса фронтовиков вела себя образцово, иные солдаты, которые принимали участие в войне только в тыловых частях, бывало устраивали отвратительные сцены. Таким людям было труднее свыкнуться со своим новым положением.

В лагере доминировали проблемы сегодняшнего дня, отвлекавшие от размышлений о будущем.

С кормежкой дело обстояло просто катастрофически. Давали похлебку из ячменя или рыбной муки – подобным пойлом обычно кормили свиней. Норма хлеба составляла 300 граммов.

Мне часто приходилось отправляться в окружающие селения и на склады с русским офицером, чтобы раздобыть там пищевое довольствие на несколько суток вперед. В один из таких дней я заметил в углу продовольственной лавки мешки с сырым кофе и спросил, нельзя ли нам взять зеленых зерен. Он не возражал. В общем, мы привезли в лагерь несколько мешков «Колумбии». По прибытии русский офицер решил попробовать зерна. Они бросили зерна вариться, но после долгой варки они так и остались твердыми, как орехи, тогда один из русских сказал:

– Темный вы народ, немцы, раз едите эти горькие горошины.

Таким образом, русские от кофе отказались, и я приказал нашему повару, немцу, сделать в следующее воскресенье по чашке настоящего кофе для каждого военнопленного в лагере. Можете представить себе, как радовались все его обитатели.

Через несколько дней мы узнали, что начинает поступать транспорт для нашей отправки в Россию. Русский врач в лагере – добродушный пожилой человек, для которого все на свете вращалось вокруг спиртсодержащих жидкостей, – сказал мне, что в Россию поедут только здоровые пленные – годные для физической работы. Всего имелось четыре категории, причем 4-я категория означала «негоден для работы».

Всем пленным надлежало пройти обследование у русского лагерного врача и его помощников, те, кому присвоили 4-ю категорию, отправлялись домой. В процессе отбора мне, путем применения нехитрого трюка, удалось устроить 4-ю категорию нескольким молодым людям в возрасте пятнадцати лет, которых бросили в «последнюю битву» просто с одним панцерфаустом в руках, а также нескольким солдатам из моей части. Я заставил их четырежды обежать вокруг бараков, потом велел делать интенсивные приседания. Доктор же, послушав их, отметил быстрое или отрывистое сердцебиение и присвоил им 4-ю категорию. На одном из медицинских складов мне удалось стащить бутылку чистого спирта, которую врач и получил в презент от меня за то, что «заботился о нас».

Естественно, через освобождающихся мы попытались подать весточку нашим близким дома. Поскольку записывать что-либо и передавать какие-то письма строго запрещалось, единственное, что оставалось, – заучить адреса и фамилии. Мой посланец не смог выполнить задания, так что ни мать, ни Дагмар, ни друзья не знали, жив я еще или нет.

Эшелоны из лагеря уходили на Восток чуть ли не каждый день, и в нем становилось все просторнее. Последними увозили офицеров, соответственно, и я покидал наше временное пристанище среди них.

Человек 60 нас запихали в переоборудованный вагон для скота и заперли на засов. Слева и справа тянулись ряды двухъярусных деревянных нар, спать на которых мы могли поочередно. В середине находилась дыра, предназначенная для отправления естественных надобностей. Небольшие отверстия давали немного света, но смотреть через них было невозможно. Дверь всегда закрывалась и открывалась только трижды в день на раздачу водянистой похлебки. В остальном мы были полностью предоставлены себе самим. Когда дверь открывалась, охранники – обычно хмурые и недружелюбные – всегда стояли с автоматами наготове. Даже в таких условиях, как видно, они все еще опасались попыток побега. В действительности же только один человек попытался уйти через отверстие туалета. Добрался ли он домой, я не знаю, но сильно сомневаюсь. Слишком уж хорошо работала система контроля в гигантской советской империи, к тому же граждане ее были «бдительными» и готовыми донести.

Проходили дни, тянулись недели. Мы даже не знали, где находится пункт нашего назначения. Просто ехали и ехали все дальше на восток. На одной из остановок мы услышали слово «Брест-Литовск», что означало: мы прибыли на границу между Польшей и Россией. Здесь нас перевели в русские 18-тонные вагоны, каждый из которых вмещал 48 человек. Перед этим вновь провели медкомиссию и многих оставили как негодных для работ. Вдруг мы услышали голоса немцев:

– Камераден, мы едем домой. Попали в плен под Сталинградом и теперь возвращаемся из лагеря в Сибири. Напишите нам адреса и бросьте. Мы сообщим вашим семьям.

Однако прежде чем мы успели последовать их совету, охранники прогнали наших добровольных помощников.

Путешествие продолжалось. Мы же по-прежнему оставались в полном неведении относительно конечной цели путешествия. Мы оказались в совершенно новой для себя ситуации и, как могли, пытались организоваться. Одни старались поддерживать форму, делая физические упражнения, другие, безучастные ко всему, молча лежали на нарах. Из-за моего звания, но прежде всего из-за знания русского, меня выбрали старшим. Чтобы оживить монотонные будни, по крайней мере немного рассеяться, каждый рассказывал что-то из своей жизни. Среди нас находился ставший позднее моим другом Харальд (или Халли) Момм, знаменитый немецкий наездник и призер дерби. Из-за «пораженческих» высказываний в адрес Гитлера его разжаловали из полковников в лейтенанты и отправили в печально известную «бригаду Дирлевангера» [144]. Он рассказал нам о встречах с видным фигурами из окружения Гитлера.

Чем дольше продолжалось путешествие – а мы находились в пути уже больше четырех недель, – тем больше привыкали мы к постоянно повторяющейся ежедневной рутине. Надо ли сомневаться, что речи наши непременно сводились к тому, почему мы были обречены рано или поздно проиграть эту войну. Некоторые, в основном старшие, винили Гитлера, который напал на Польшу и, воодушевленный блицкригами там и во Франции, решил первым делом разделаться с Россией, а потом диктовать условия Британии. Мы осуждали неспособность немецких генералов поставить его на место. Мы осознали, что Гитлер бессовестным образом воспользовался нашей «верностью присяге».