Любомир Левчев - Ты следующий

Когда фонд Фернандо Риело удостоил меня всемирной награды за мистическую поэзию, я получил два неожиданных поздравления: от царя Симеона II — изгнанника — и от Тодора Живкова, бывшего генсека, сидящего под домашним арестом у подножия Витоши. «Из газет я узнал о том, что Вы получили награду. Меня особенно радует, что литературная премия стала поводом для того, чтобы о Болгарии заговорили в положительном контексте…» — писал мне царь. А Тодор Живков… На одном мероприятии журналистка Невена Шевалиева, которая работала над его мемуарами, передала мне устные поздравления и добавила, словно бы от себя:

— Неплохо бы тебе увидеться со стариком!

Такая деликатность была излишней. Я предложил ей договориться о моей встрече с Живковым. На беду, газеты назавтра сообщили, что ему предстоит переселение в Центральную тюрьму. То есть репортеры будут еще внимательнее следить за всеми передвижениями вокруг Бояны, надеясь обнародовать очередную сенсацию. А мне так не хотелось оказаться между молотом и наковальней. Журналисты и без того получили инструкцию бранить меня и выполняли ее с величайшим усердием. Несмотря на это, я все же пошел на встречу. Может, это был последний шанс увидеться с тем, кто четверть века оберегал мою голову.

Утро выдалось туманным. Шел зимний дождь. В правительственной дачной зоне не было ни души. Живков встретил меня у дверей. Мы впервые обнялись и похлопали друг друга по спине, как официальные гости, которые приветствуют друг друга во время официальных визитов. Потом мы вошли в холодную комнату, обставленную разномастной мебелью. Предметы плохо сочетались друг с другом. Вошла пожилая хмурая женщина, которая спросила, что я буду пить — кофе или чай. Я выбрал кофе. Живков тоже попросил кофе, но женщина категорически отвергла эту просьбу:

— Вам чай! Никакого кофе! Врач не разрешает!

После нескольких дежурных фраз Живков вдруг пустился в долгие рассуждения о ситуации в Болгарии. Мол, концепция правительства ошибочна, выбрана неправильная модель… Эти идеологемы вернули меня в прошлую эпоху. Я словно слушал очередной доклад на очередном историческом съезде… только вот в зале остался всего один делегат, и этим неудачником был я. Вдруг мне послышался далекий тонкий вой полицейской сирены. «Ну вот, — сказал я себе, — за ним уже едут». У меня побежали мурашки при одной только мысли, что мне придется присутствовать при этой сцене. Но оказалось, что это посвистывает калорифер, который изо всех сил пытался разрядить атмосферу в комнате. И я решил прервать «съезд». Я сказал, что засиделся, что у меня есть несколько вопросов, а потом мне надо будет идти. Живков вздрогнул, точно пробудившись.

— Что за вопросы? — спросил он с подозрением.

Я ответил, что пишу автобиографическую книгу и что в связи с этим меня интересует: почему он решил довериться именно мне, идеологическому грешнику и неуправляемому поэту, и выпустить меня в большую политику? Живков не разрешил записывать его на маленький диктофон. Некоторое время он будто пытался понять вопрос — или же искал ответ в каком-то долгом ящике своей усталой памяти, рылся в шкафу ненужных воспоминаний.

— Ты имеешь в виду Отечественный фронт?

— Да, именно о нем я и спрашивал.

— Почему? Да потому, что нам был необходим молодой культурный человек, который умеет разрушать шаблоны…

Признаться, я ожидал наконец услышать то самое тайное соображение, которое ускользнуло от меня когда-то давно и так и не поддалось расшифровке. И сейчас я был разочарован, как ученый, который установил, что Марс необитаем, и вслед за этим почувствовал, как на него наваливаются печаль и одиночество…

Намного больше говорит американский исследователь Джон Белл в уже упомянутой книге «Болгарская коммунистическая партия от Благоева до Живкова». Проследив изменения, в результате которых Джагаров стал «вице-королем», он пишет: «Любомир Левчев, талантливый поэт с большим потенциалом, который начал свою карьеру как бунтарь, становится близким семье Живковых в качестве главы Союза писателей и первого заместителя Людмилы Живковой… Он был одним из самых главных менеджеров болгарской культуры. Несомненно, эти взаимоотношения вызывают вопрос: кто кого использовал? Живков ли использовал приманки в виде всяческих благ и власти, чтобы держать интеллигенцию в узде, или же сами интеллигенты пользовались своими отношениями с Живковым, чтобы постепенно расширять свою свободу действий? Возможно, наблюдались элементы того и другого одновременно…» (с. 140).

— А что думаешь ты сам, черт побери?! — вспылил Сумасшедший Учитель Истории, потеряв терпение. — Почему другим надо отвечать на твои вопросы?

В 1972 году я думал, что Живков, проанализировав ошибки Хрущева, стал искать опору в молодом поколении и в интеллигенции. Я был уверен, что он не читал Герберта Маркузе, но полагал, что, руководствуясь своей исключительной интуицией, он аккуратно подыскивает подходящую модель. Что касается Людмилы, она совершенно не боялась открыто говорить о необходимости изменений социализма на основе нового сознания.

Находясь в поисках обновления, я, к своему собственному удивлению, наткнулся на интересный след там, где меньше всего этого ожидал: в истории Отечественного фронта.

Уже в конце 20-х годов стало ясно, что мировая революция будет ждать поезда новой мировой войны. В Коминтерне шло обсуждение новых тактик. Большевизму грозила все более жесткая изоляция, а фашизм завоевывал массы; тогда-то и появилась идея создать единые народные фронты левых сил и партий — в противовес империализму и фашизму. Как ни странно, идея принадлежит не Сталину: она приписывается в основном Георгию Димитрову, Пальмиро Тольятти и Морису Торезу. Эти демократические фронты, или коалиции, и в самом деле играли важную роль во время Второй мировой войны и сразу после ее окончания. Болгарский Отечественный фронт, который включал в себя аграрную партию, общество офицеров «Звено», социалистов, социал-демократов, либералов, радикалов и, разумеется, коммунистов, совершил переворот 9 сентября 1944 года. Тогда он установил свою власть, которая на первый взгляд казалась демократичной — пока не пришло осознание того, что это лишь ширма для советских амбиций… Тогда иллюзия разрушилась изнутри, и остался лишь внешний фасад.

Несмотря на то что КПСС и Советский Союз приписывали себе все новые и новые успехи на мировой исторической арене, в 60–70-е годы они попали в такую идейную и политическую изоляцию, что их дальнейшее существование было под вопросом. Требовалось наладить новые связи с реальными историческими процессами. Сам социалистический идеал нуждался в новых образах. Парадоксально или нет, но ситуация напоминала канун новой мировой войны. Запахло катастрофой.