Любомир Левчев - Ты следующий

В пятницу утром 29 сентября я достаточно скептично вспоминал свои ночные площадные настроения. Мы гуляли по Мирамару, неторопливо бредя по Кинта Авенида и ощущая себя в царстве вечной романтики.

На обед мы зашли в ресторан «Эль патио» — дом конкистадоров напротив церкви времен Фернандо Писарро, по маршрутам которого мы собирались двигаться. Но не сразу. После обеда мы отправились в пригород San Francisco de Paula. И вот мы уже стояли перед Finca el vigia — сторожевой башней (или, иначе говоря, домом Хемингуэя). Ее построили французы. Сейчас башню ремонтировали, и она была закрыта для посетителей. Но наш сопровождающий Марио имел чрезвычайные полномочия.

Знаменитая яхта лежала в траве, покрытая брезентом, как труп жертвы уличного инцидента. Сначала мы заглядывали в окна, но вскоре нас пропустили внутрь. Большой дом с трофеями и афишами коррид. Кабинет Эрнеста был сравнительно небольшим, и там царил хаос. Возможно, все перевернули с ног на голову уже после его смерти. Простые белые библиотечные полки, книги перемежались с коллекцией ножей. Пишущая машинка тоже стояла на полке на высоте локтей сидящего. Неужели именно здесь он и писал, стоя? Очень неудобно! Мне в это не верилось. В кабинете оказался и письменный стол, но он весь был завален сувенирами, гильзами и еще кучей всякого разного. Над ним висели ружье и львиная шкура. Кровать была просторной, но какой-то короткой. Хороших картин я не заметил, кроме одной — тарелки, расписанной Пикассо. Старая тахта. Может, именно на ней Эрнест вносил поправки в свои рукописи. Стакан с карандашами, которые его жена точила каждое утро. В туалете тоже была небольшая библиотечка. И мы поднялись на знаменитую башню, на этот печальный и слепой теперь телескоп. Оттуда была видна вся Гавана, холмы и пальмы цвета цемента.

Во дворе около огромного бассейна грелись на солнышке последние из пятидесяти девяти кошек Эрнеста. Какая-то женщина из общества защиты животных заботилась о них, но они были худыми и грязными, а может, и бешеными.

Этот хаотичный мир сторожил пожилой охранник в форме цвета хаки с кольтом на поясе. Он все время молчал и следил за нашими руками, как будто подозревал, что мы можем что-нибудь украсть. Только когда мы предложили ему сфотографироваться вместе на память, он пробурчал что-то вроде Mucho calor. Когда мы уже собирались уходить, он вдруг разговорился. Сказал, что хочет подарить мне одно из писем Хемингуэя. Я вспылил:

— Вас сюда поставили, чтобы вы охраняли эти письма, а не для того, чтобы вы их раздавали направо-налево! Дайте мне только взглянуть на мой счастливый билет.

«Подарок» оказался очень странным: пожелтевший листочек, на котором резиновой печатью рукописным шрифтом было оттиснуто следующее: «Я никогда не пишу писем. Эрнест Хемингуэй». Эта печать тоже была заказана его женой Мэри. Такие «ответы» она отправляла тем, кто присылал читательские или еще какие-нибудь излияния ее мужу. Сама печать потерялась, но осталось несколько проштампованных листов.

Я вдруг вспомнил свою первую работу. Вспомнил образцы формальных писем, какими я отвечал графоманам, выдававшим себя за «глас народа». И вот сейчас я по иронии судьбы получил такое письмо от мертвого Хемингуэя. Каким образцом мне воспользоваться, чтобы ответить на него? Пустой лист бумаги не был бы таким страшным. В небе вились стервятники.

После ужина мы прошли через шикарные апартаменты атташе по культуре и закончили свой путь в роскошной резиденции посла. (Что представлял собой знаменитый дом Хемингуэя в сравнении с этим дипломатическим дворцом!) В саду под гигантским фикусом я должен был выслушать рассказ о грандиозных планах посольства. В конце старый друг Ангел Будев отвел меня в сторону и попросил выяснить, когда я вернусь домой, не возводят ли на него напраслину. У него было такое чувство, что кто-то беспрестанно шлет на него доносы.

С тех пор мне приходилось слушать эту печальную исповедь в каждом посольстве. Я думал, что это мания преследования, которая всегда развивается в маленьком замкнутом коллективе. Увы, скоро я понял, что человек, созданный воображением Будева, действительно был среди нас, под каждым фикусом этого проклятого мира.

В субботу утром мы отправились провести трудовой день на строительстве электростанции Talla piedra — Otto parellado. У меня было такое ощущение, как будто меня привели на богослужение в районную церковь. Обожествление физического труда — это колдовство, возможное только в самой ранней молодости революций. Это что-то вроде детской игры в «работу». Некий ритуал крещения. После того как я несколько часов таскал куски арматуры, мне даже дали Diploma de meritos.

Обедали мы с художником Кармело. Его открытку из «Бодегиты» я воспринял как приглашение судьбы. Я бесконечно благодарен покойному Будеву за то, что он устроил мне первую встречу с человеком, который стал одним из самых потрясающих моих друзей. Сотканный из жизнелюбия, страдания и веры, он исчез, словно его завалили рухнувшие иллюзии. И как будто предчувствуя это крушение и боясь, что не поверят моему сну, я попытался набросать углем его лицо в знак наших с ним общих воспоминаний.

В память о Кармело и некоторых неизвестных мучениках за идеал.

Когда-то эти пожелтевшие коробки были наполнены веселыми бутылками, а бутылки были полны мудрым вином. Сейчас в них настаиваете я мой безнадежно запутанный писательский архив. В нем почти невозможно найти то, что я ищу.

Вот и сегодня, желая отыскать кое-что, я наткнулся на эти записки — опыт создать портрет друга, которого уже нет в живых, но который по-прежнему является одним из моих друзей. Я как будто писал письмо самому себе — и спустя столько лет наконец получил его как весточку от параллельно существующего мира.

В конце февраля 1953 года (т. е. как раз тогда, когда начинается этот мой роман, когда я был абитуриентом и покидал юность, делая первые записи в книге зрелости) некий испанский пассажирский корабль из гаванского порта отправился в Европу. Огни «Малекона» медленно скрылись за горизонтом, и водная пустыня поглотила беззаботное трансокеанское чудовище.

На каждой палубе — гирлянды, разноцветные огоньки, оркестры, звон гитар и смех счастливых пассажиров. Танго и ром, фламенко и сангрия. Каждое мгновение мечтало превратиться в некое светлое и великое событие. Но история его еще не выдумала. И потому каждый был сам себе приключением.

Именно на этом корабле плыл тогда кубинский художник Кармело Гонсалес. Он избегал морских фиест по многим причинам, но будет достаточно назвать хотя бы одну: у него не было лишних денег, чтобы бросать их на ветер. Обычно он уединялся на какой-нибудь лавочке под спасательными шлюпками. Когда было светло, рисовал, а когда темнело, размышлял о прошлом и искал ответы в будущем.