Любомир Левчев - Ты следующий

Пастернак намекал, что у Есенина был похожий синдром.

Пеню ждал заказ: он обещал написать стихи в первомайский номер местной газеты. Он писал всю ночь. Но не то, что ему хотелось. В конце концов он принял смертельную дозу лекарства. Ранним утром, которое было уже так близко, должны были прийти из редакции и забрать стихи. И если бы все случилось именно так, то медицина, возможно, могла бы спасти его еще раз.

Но гипотезы, которые мы сочиняли, уже не имели ровным счетом никакого значения. Пеню Пенев, испытывая ужас от того, как сбывались его мечты, убежал от новой действительности по старой тропинке. И это казалось символичным. Пеню давал нам знак. Отчаянно предупреждал нас, пишущих с искренней верой.

Шествие к кладбищу увлекало за собой все больше и больше людей. Мы с Владко Башевым все-таки несли комсомольский венок, тайно купленный нами.

Позже корифей журналистики, который вообще не присутствовал на похоронах, опишет, как локомотивы гудели, провожая в последний путь гражданина Пенева. Как рабочий класс прощался со своим любимым поэтом… Такие, как этот журналист, помогали действительности. На своем примере учили ее приспособляемости… Напрасно…

После смерти Пеню Пенев мгновенно обрел литературное и общественное признание, которых ему до боли не хватало. Думаю, если бы он получил их при жизни, он выбрал бы другую дорогу.

На могиле Пеню выступил бай Ангел Тодоров — член ЦК БКП. Мы все были поражены услышанным. Покойному была дана высшая политическая оценка: «поэт Димитровграда», «поэт бригадирского поколения», «поэт коммунистического дерзновения». Неожиданно все его полюбили. Так началась вторая, загробная жизнь Пеню.

На обратном пути настроение в маленьком автобусе поменялось. Мы купили литровую бутылку коньяка «Экстра», чтобы как следует помянуть Пеню. На улице было тепло. И от усталости нас быстро развезло. Мы пели революционные песни. Вдруг Челкаш вскочил и закричал: «Стой!» Испугавшийся шофер ударил по тормозам, и все полетели вперед. И пока мы бранились, чтобы снять напряжение, Челкаш произнес целую речь:

— Ангел! Все же я никогда не прощу тебе того, что ты, старый коммунист, наш боевой товарищ, не заклеймил самоубийство как явление, глубоко несовместимое с нашей идеологией!..

(Да, «наша идеология», позабыв, что унаследовала эту неприязнь у христианства, не принимала самоубийств до тех пор, пока торжественным образом не покончили с собой ее компартии.)

«И как на этот раз отшутится наш сатирик?» — спрашивал я себя. Но бай Ангел очень хорошо знал, как:

— Челкашик, не надо со мной так шутить! Товарищи, вы заметили что-нибудь предосудительное в моей речи? Нет, серьезно, я вас спрашиваю? Эта речь согласована с ЦК!

А последние слова поэта и его непонятные каракули… Интересно, согласовал ли их Пеню со смертью?

Я так их и не увидел.

Позже вездесущий Любен Георгиев опубликовал предсмертные письма Пенева в своей книге «Поэт в телогрейке».

Настоящие причины самоподрыва поэта продолжали свои скитания по мрачному полю догадок. Таинственность — одна из предпосылок для возникновения легенды. Не успели разровнять землю на могиле Пеню, как он стал мифом.

И в нашем отделе пропаганды и агитации меня осторожно расспрашивали, что же произошло. Все смотрели на меня как-то особенно: а вдруг Левчев следующий?!

«Наш отдел»! Так я называю три года своей жизни. Странный круг, огненный обруч, через который скачут дрессированные звери, плачущие клоуны, улыбающиеся гимнастки. И… я.

Но внутри этого политического шапито встречались такие интересные личности!.. Сегодня я все время думаю о том, что ни один сотрудник нашего отдела не «перекрасился» после крушения системы. Ни один из них не приспособился к бизнесу первоначального разграбления капитала. Почему? Несмотря на постоянную текучесть кадров, в маленьком коллективе поддерживалась постоянная чистота и сердечность человеческих взаимоотношений.

Завотделами менялись довольно часто.

Георгий Караманев был интеллигентным, импульсивным, эмоциональным. Даже когда ему приходилось морщиться, он не мог согнать с лица свою добросердечную улыбку. Такие люди смягчали суровый политический климат.

Петр Дюлгеров был сдержанным, погруженным в себя. Чувствовалось, что он думает больше, чем говорит. Время от времени он становился непроницаемым.

Обоих быстро выдвинули в секретари ЦК. Потом они прошли через огонь окружных партийных комитетов. И поднялись к вершине партийной и государственной власти совершенно обыденным образом, без всякой магии.

На их фоне первый секретарь ЦК Иван Абаджиев походил на породистого жеребца, выращенного специально для политических гонок. Он быстро поднимался по ступеням власти, как предопределенный судьбою лидер. Ко всему прочему, внешне он напоминал певца Тома Джонса. Но такие яркие и быстрые звезды в Болгарии, как правило, гибли при роковом столкновении с какой-нибудь предпоследней незаметной инстанцией. Ближе всех к неизменной и вечной вершине поднялись Венелин Коцев, Иван Абаджиев, Александр Лилов, Чудомир Александров (с последним мы не были близко знакомы). Настоящая золотая молодежь! Один из них, продержавшейся дольше всех, сказал как-то:

— Выходит, выносливость и выдержка — главные качества нашего поколения.

Возможно… А выносливые заместители завотделами Тодор Нанов и Руси Карарусинов, что можно сказать о них? Они были «честными, скромными и преданными делу» сотрудниками. Такие определения в обязательном порядке украшали биографии карьеристов. Но в случае Тодора и Руси это были не фальшивые фасады из пустых слов, а истинные качества. Эти юноши были рождены стать носильщиками ответственности. Я чувствовал, что их дружба бескорыстна. Карьерист ждет от дружбы только выгоды. Блестящее и холодное равнодушие к «несущественным» людям отличало молодых людей, неудержимо рвущихся к высоким постам.

Комсомол был рампой, этаким подъемником, через которую непременно проходили, как темные товарные вагоны, почти все действующие лица «светлого будущего». Говорили, будто комсомол — это «сортировочная». Для любых линий. Так же называлось и выдвижение кадров: «по партийной линии», «по линии общественных организаций», «по хозяйственной линии» или «части»… по «линии государственной безопасности»… Была еще одна линия, называемая «седьмой, тупиковой».

Карьеристы были готовы в любой момент перевести стрелки. Облеченные ответственностью обычно выбирали для себя какую-нибудь одну постоянную линию или же ждали, пока эта линия сама их выберет. Карьеристы переживали чужие удачи трагичнее и болезненнее, чем свои собственные неудачи. Им бывало трудно скрыть свою злость. В этих случаях они были готовы поставить крест и на дружбе, и на вере, и на идеалах — на всем, что не обещало им быстрых успехов. Идеи их раздражали, потому что они были прагматиками. Все измерялось благами и привилегиями. И они первыми осознали, что система, породившая их, начала мешать. Не просто мешать, а мешать лично им. Потому что она не давала им свободно демонстрировать свое богатство. И потому, что привилегии не наследовались, а могли быть потеряны вместе с карьерой. Придет какой-нибудь глупый идеолог и потребует с тебя отчета. Чтобы подстраховаться, карьеристы страстно предлагали себя тайным службам. Уничтожать своих соперников, строча доносы в госбезопасность, было для них главной жизненной привилегией. Кроме того, они всегда могли оправдать свое поведение хитрой маскировкой. Карьеристы обходили идеологические правила и преграды при помощи дерзкой и провокационной болтовни. Что очень часто создавало им ореол борцов за прогресс, ореол либералов и демократов… Горбачев был для них самым совершенным образцом. Абсолютно так же, как Горби, а вернее, как Остап Бендер, они выдумывали подходящие к случаю цитаты из Ленина. Горбачев! Его имя даже еще не было на слуху, а комсомол уже наводнили, расталкивая друг друга, сотни маленьких Горбачевых. Не Михаил Горбачев, а они — миллионы его подражателей — стали мотором перестройки. И пока глупые идеалисты — «полезные идиоты» — болели агонией «советской модели», «наши люди» перестроили себя и сменили систему так, что им уже ничего не мешало свободно выставлять напоказ свои богатства, накопленные благодаря связям и привилегиям, коррупции и разграблению государства…