Любомир Левчев - Ты следующий

Тодор Живков присутствовал на этом совещании и, когда в самом конце ему предоставили слово, процитировал меня, причем даже назвал мое имя. Я не удивлюсь, если это и был тот миг, когда он меня заметил. На следующий день все газеты использовали «подснежники коммунизма» в передовицах. Один приятель похлопал меня по плечу и предупредил:

— Будь осторожен! Очень опасный момент. Многое подсказывает, что твой взлет не за горами. Но карьеристы сейчас позаботятся о том, чтобы ты сошел с дистанции.

Что касается самой книги «Новый класс», то Павел Писарев бесцеремонно присвоил ее себе. Когда после крушения режима Джилас приехал в Софию, мой приятель протянул ему мой многострадальный томик для автографа.

Вернувшись из Вены, я передал в издательство «Болгарский писатель» рукопись своей второй книги — «Навсегда». Тогда у меня родилась идея, чтобы заглавия всех моих книг слились в одно стихотворение. Но хватило меня только на «Все звезды мои навсегда». Пришлось поставить точку. А следующее слово — «Позиция» — не повлекло за собой никакого продолжения…

Редактором стал Никола Фурнаджиев. Он, как Соломон, любил бывать в компании молодежи. Да и нам ракия, выпитая с ним, казалась сладкой. Казалось, сама литература восстанавливала какой-то разрушенный мост. На обложке его первого и самого лучшего сборника стихов «Весенний ветер» (1925 г.) молодой Дечко Узунов изобразил судьбу в виде представленного в стиле модерн вздоха духа: деревья, склонившиеся от дуновения южного ветра. Теперь, в изменившихся обстоятельствах, меня пытались уверить, что деревья согнул порыв бури. И Ангел Шартра с его изломанными крыльями делался мне еще ближе. Ламар, желая стать ближе к «варварам», носил в своем заплечном мешке железные иконы. А Марангозов танцевал хулиганско-галантный вальс.

Разгром 20-х и 30-х годов пережили и русский авангард — в объятьях большевизма, и немецкий — под ударами гитлеризма. Но немецкие и русские модернисты распространились по миру и впрыснули ему в вены свою творческую кровь. А болгарские творцы? Они словно бы эмигрировали в нас, в наше заколдованное поколение.

Фурнаджиев редактировал мою книгу очень странным образом. Читал ее в моем присутствии, но комментировал стихотворения только словами «да» и «нет». А иногда даже этого не говорил. Просто одобрительно качал головой или вырывал страницу. Тогда я подскакивал на стуле напротив него:

— Подожди! Стой! Бай Коля, почему?..

— Сиди и не дергайся! Это для твоей же пользы!..

Только на стихотворении «Дифирамбы свободному стиху» он задержался дольше обычного:

А в конце бай Коля рассмеялся:

— Слушай! Своим стихотворением ты им залезешь… не знаю прямо куда… всем этим критиканам.

Кто были «эти критиканы», мне скоро предстояло понять. Потом я попросил прочитать мою рукопись еще и Атанаса Далчева. Этого поэта я открыл для себя только в 1955 году. Причем случайно, копаясь в алфавитном каталоге университетской библиотеки. Внезапная встреча с его поэзией ошеломила меня. Я на одном дыхании прочитал все его стихотворения и выбежал из читального зала. Сел на бронзового льва перед входом и углубился в себя. К жизни меня вернул смех Богдана Митова:

— Чем занимаешься, укротитель львов?

— Я открыл великого поэта.

— Кого?

— Атанаса Далчева! Знаешь такого?

Богдан продолжал смеяться:

— Я работаю с ним в одном кабинете. Если хочешь, могу тебя познакомить…

Я был уверен, что Далчев — поэт другой эпохи, что он не мог быть жив. И уж тем более работать в журнале «Дружинка»…

Но вот мы уже гуляем с ним по Парку свободы. И говорим о свободном стихе.

— Ваш стих больше белый, чем свободный, больше уличный, чем литературный. Совсем скоро он станет всеобщей модой, потому что он эффектный. Вдобавок графоманы сочтут его простым. Тогда наши старые рифмованные четверостишья снова станут новинкой и опять будут привлекательны и даже жизненно необходимы талантливым людям…

В боевой праздник труда 1 Мая 1960 года советская ракета сбила суперсамолет американской разведки U-2, который до этого момента считался в своем классе неуязвимым и нервировал русских постоянными рейдами над ними. Пилот смог катапультироваться и приземлиться в кубанской степи. Он добрался до какого-то колхоза, в котором праздновали день труда и были уже настолько пьяны, что приняли его как дорогого гостя. Успел ли Пауэрс (так звали пилота) выпить и закусить, прежде чем его арестовали? Не знаю. Но разразился мировой скандал. Хрущев в то время находился в Париже на встрече глав государств великих держав. Сначала Никита Сергеевич потребовал извинений у президента Эйзенхауэра, а потом пошел косить траву на Елисейских Полях. В рубахе и подтяжках он ловко орудовал косой. А генерал де Голль увещевал его (как утверждал один мой друг по «Бамбуку») словами:

— Господин Хрущев, забудьте о случившемся. В конце концов, человек — это же машина для забвения…

И почему только моя машина для забвения отказывается забыть столько ненужных вещей?

1 июня 1960 года у меня родилась дочь. Это произошло после полуночи, когда звезды горят ярче всего.

«Последним светилом хвоста Малой Медведицы является Полярная звезда… Это пульсирующая, изменчивая, двойная (по мнению некоторых ученых, даже тройная) звезда».

В тот же день на софийском вокзале мы встречали новую сверхзвезду — Евгения Евтушенко. Это было его первое появление вне утробы «злой Родины». Его душа пела: «Россия, я тебя люблю».

«Температура Полярной звезды сравнима с температурой Солнца, но она излучает в 600 раз больше видимого света. Это звезда-сверхгигант».

У Владко Башева была редкая способность радоваться прекрасному, находить его и делиться своими открытиями. Однажды вечером он довольно поздно позвонил мне и сразу после этого пришел в гости, все в ту же единственную комнатушку на улице Тодора Стайнова, п. С собой он принес маленький сборник стихов на русском языке — «Обещание». Владко открыл новый талант. Мы читали, перечитывали и обсуждали эту книгу до рассвета и почти выучили ее наизусть. А книга почти вся звучала как манифест: