Артем Драбкин - Я дрался в СС и Вермахте

— В какой момент в Сталинградском котле упала дисциплина?

— Она не падала, мы до конца были солдатами.

— Как в условиях зимы показала себя ваша винтовка 98к?

— У меня был приказ не стрелять — я, как посыльный, выполнял другие задачи. Я ни разу не выстрелил, ни разу!

— У вас в батальоне были ХИВИ?

— Да. В батальоне было пять кухонь, на которых работали русские. Кроме того, в каждой роте был бронеавтомобиль, на которых водителями тоже были пленные русские. Мы им доверяли.

— Перебежчики с русской стороны были?

— Да, в первый год было много. В Сталинграде их уже не было. В Сталинграде русские были господами, это понятно.

— Вы встречали гражданское население в районе Сталинграда?

— В поселке Минина жили гражданские. Отношения с ними были простые: они нам ничего не делали, мы им тоже ничего не делали. Никаких обменов или разговоров с ними не было. Потом, в плену, с гражданским населением нам было запрещено разговаривать, а от караульных мы слышали только «dawaj, dawaj». По-русски я помню только khleb, nowyi и plokho.

— Русские солдаты получали зимой водку, вы получали?

— Я этого не знаю. Я не получал.

— Какое отношение у вас было к партии?

— На войне? На войне партии не было. Эта тема была табу. Мы были солдаты (камерады. — Пер.), а не товарищи (геноссен. — Пер.).

— Вы получали деньги?

— Да. Около десяти марок. Когда мы были на фронте, мы получали еще надбавку, но сколько именно, не помню. Пару марок.

— Как с наградами за войну?

— У меня единственная награда, ЕК2, Железный крест второго класса.

— Какое русское оружие запомнилось?

— Были маленькие ночные русские бомбардировщики, как вы их называли? Мы их называли «дневальный унтер-офицер». Они были ужасные. Летали по ночам низко. Их знает каждый солдат, который был в России.

— Они действительно вредили или это было больше психологическое давление?

— И то, и то. Он не только нарушал покой, но и бросал бомбы. Обычно или одну большую, или 20–30 маленьких, которых мы называли «свекла». Разумеется, «сталинский орг а н». Мы их боялись. Еще «ратш-бум». У этих орудий звук выстрела и разрыв снаряда происходил в одно и то же время. Поэтому их так называли.

— А немецкое оружие? Какое можете выделить?

— «Штуки». Кроме того MG-42 — бензопила, очень серьезное оружие. У русских были пулеметы с водяным охлаждением. Стреляли так: пу-пу-пу-пу, а у нас МГ стрелял тр-тр-тр-тр — гораздо быстрее. Но он очень быстро расходовал боеприпасы. Такое количество боеприпасов невозможно было восполнить!

— Чем русские чаще всего стреляли, минометами, артиллерией или стрелковым оружием?

— У русских всего было очень много. Они могли не экономить боеприпасы, а мы должны были их экономить. У нас была четырехствольная 2-сантиметровая зенитная пушка. У них был приказ стрелять только по наземным целям, а по самолетам огонь не открывать — мало боеприпасов. Унтер-офицер, который командовал этой пушкой, как-то сбил русский самолет. Его за это отправили в пехоту, потому что он не выполнил приказ! Я считаю, что если у тебя недостаточно боеприпасов, то надо прекращать вести войну.

— Как вы отмечали Рождество 1942 года?

— Рождество, ха-ха. Праздника точно не было. С момента закрытия котла мы никаких посылок не получали. Я посылал письма, но ответов не получал. По телевизору иногда рассказывают истории о том, что кто-то получил письмо в начале января. Скорее всего ему с кем-то передали, кто прилетал в котел. Официальная почта не работала.

— Кого вывозили из котла?

— В первую очередь раненых, потом экспертов, специалистов. Что такое «эксперт»? Я знаю одного обер-лейтенанта, которого из котла вывезли на самолете, почему — я не знаю. Потом он служил в бундесвере и стал генералом. Сколько их вывезли и как определяли, эксперт это или нет, — я не знаю.

— Как вы это воспринимали, что из котла кого-то вывозят?

— Тогда, в котле, мы этого не знали, считали, что вывозят только раненых.

21 января нас сняли с нашей позиции и отправили в центр города. Нас было 30 человек, командовал нами старший фельдфебель. Я не знаю, как я спал последние дни, я не помню, спал ли я вообще. С момента, когда нас перевели с нашей позиции в центр города, я больше ничего не знаю. Там нечего было жрать, кухни не было, спать было негде, море вшей, я не знаю, как я там был… Южнее Красной площади там были такие длинные рвы, мы в них разводили костер и стояли и грелись возле него, но это была капля на раскаленных камнях — нам совсем не помогало спастись от холода. Последнюю ночь с 30 на 31 января я провел на Красной площади в руинах города. Я стоял в карауле, когда посветлело, часов в шесть-семь утра, зашел один товарищ и сказал: «Бросайте оружие и выходите, мы сдаемся русским». Мы вышли наружу, там стояло трое или четверо русских, мы бросили наши карабины и отстегнули сумки с патронами. Мы не пытались сопротивляться. Так мы оказались в плену. Русские на Красной площади собрали 400 или 500 пленных.

Первое, что спросили русские солдаты, было «Uri est’? Uri est’?». (Uhr — часы.) У меня были карманные часы, и русский солдат дал мне за них буханку немецкого солдатского черного хлеба. Целую буханку, которую я не видел уже несколько недель! А я ему, с моим юношеским легкомыслием, сказал, что часы стоят дороже. Тогда он запрыгнул в немецкий грузовик, выпрыгнул и дал мне еще кусок сала. Потом нас построили, ко мне подошел монгольский солдат и отнял у меня хлеб и сало. Нас предупредили, что тот, кто выйдет из строя, будет немедленно застрелен. И тут, в десяти метрах от меня, я увидел того русского солдата, который дал мне хлеб и сало. Я вышел из строя и бросился к нему. Конвой закричал «nazad, nazad», и мне пришлось вернуться в строй. Этот русский подошел ко мне, и я ему объяснил, что этот монгольский вор забрал у меня хлеб и сало. Он пошел к этому монголу, забрал у него хлеб и сало, дал ему затрещину и принес продукты мне обратно. Это ли не встреча с Человеком?! На марше в Бекетовку мы разделили этот хлеб и сало с товарищами.

— Как вы восприняли плен, как поражение или как облегчение, как конец войны?

— Смотрите, я ни разу не видел, чтобы кто-то сдался в плен добровольно, перебежал. Каждый боялся плена больше, чем погибнуть в котле. На Дону нам пришлось оставить обер-лейтенанта командира 13-й роты, раненного в бедро. Он не мог двигаться и достался русским. Через пару часов мы контратаковали и отбили его труп у русских. Он принял лютую смерть. То, что с ним сделали русские, ужаснуло. Я его знал лично, поэтому на меня это произвело особенно сильное впечатление. Плен нас ужасал. И, как потом выяснилось, справедливо. Первые полгода плена были адом, который был хуже, чем в котле. Тогда умерли очень многие из 100 тысяч сталинградских пленных. 31 января, в первый день плена, мы прошли из южного Сталинграда в Бекетовку. Там собрали около 30 тысяч пленных. Там нас погрузили в товарные вагоны, по сто человек в вагон. На правой стороне вагона были нары, на 50 человек, в центре вагона была дыра вместо туалета, слева тоже были нары. Нас везли 23 дня, с 9 февраля до 2 апреля. Из вагона нас вышло шестеро. Остальные умерли. Некоторые вагоны вымерли полностью, в некоторых осталось по десять-двадцать человек. Что было причиной смерти? Мы не голодали — у нас не было воды. Все умерли от жажды. Это было запланированное уничтожение немецких военнопленных. Начальником нашего транспорта был еврей, чего от него было ждать? Это было самое ужасное, что я пережил в жизни. Каждые несколько дней мы останавливались. Двери вагона открывались, и те, кто был еще жив, должны были выбрасывать трупы наружу. Обычно было 10–15 мертвых. Когда я выбрасывал из вагона последнего мертвого, он уже разложился, у него оторвалась рука. Что помогло мне выжить? Спросите меня что-нибудь полегче. Я этого не знаю.