Бенедикт Сарнов - Феномен Солженицына

Когда я, вскоре после эмиграции, первый раз очутился в Париже, директор издательства Владимир Аллой и фактический хозяин издательства Никита Струве меня с энтузиазмом приветствовали, но о гонораре не заикнулись. Да и сам я о нем не спросил, думая: издательство жалкое, эмигрантское, что с него возьмёшь? Хотя сам находился, как говорят, в затруднительных обстоятельствах. Через некоторое время знающие люди мне объяснили, что издательство не такое уж жалкое. Стоящая за ним организация ИМКА, как мы её называли, или YMCA (Young Men Christian Association) очень богата, среди спонсоров издательства есть и ЦРУ (эта организация поддерживала все эмигрантские издательства, печатавшие книги, запрещённые в СССР), так что деньги у них имеются. И на моих достаточно популярных и коммерчески выгодных книгах они тоже кое-что заработали и должны поделиться. Я написал письмо Струве. Он мне вскоре ответил, что да, он совсем забыл, ИМКА должна мне «кучу денег» – целых... и назвал сумму, в тридцать раз меньше той, на которую я рассчитывал. Причём в старых франках, ещё бывших в обращении, но стоивших в 1000 раз меньше новых. Да ещё просил разрешения выплатить эту мелочь частями... В процессе дальнейшей перепалки я ему пригрозил судом. Правду сказать, блефовал. В расчёте на то, что испугается и отдаст мне не лишнее, а заработанное.

Он в самом деле испугался. И вдруг...

...И вдруг звонит мне в Германию Юрий Штейн.

Который считается родственником Солженицына, поскольку его жена Вероника Туркина приходится бывшей жене Солженицына Наталье Решетовской двоюродной сестрой.

– Слушай, я тут был у Исаича в Вермонте, а к нему как раз приехал Струве и жаловался на тебя, что ты собираешься подать на него в суд. Так вот Исаич просил меня передать тебе его мнение. Он мне его продиктовал и хочет, чтобы ты его записал. У тебя карандаш и бумага есть? Записывай.

Я сказал: «записываю», хотя делать этого не собирался. О чем потом пожалел. Все-таки документ следовало бы сохранить в подлинном виде. Но я не записал и воспроизвожу по памяти. Послание никакого обращения не содержало. Ни имени-отчества, ни просто имени и уж, конечно, принятого эпитета вроде «дорогой» или «уважаемый», а начиналось прямо со слова «стыдно». «Стыдно русскому писателю судиться с издателем из-за гонораров». И что-то ещё в этом духе, кратко, грубо и выразительно...

Это был, конечно, никакой не совет. Совет нормальный даётся всегда только с добрыми намерениями и хотя бы с приблизительным пониманием сути дела. Здесь не было ни того, ни другого.

Если я и рассердился, то в первую очередь на себя. Какой бы Солженицын ни был хам, он ведь не с каждым позволяет себе так обращаться. Неужели я дал ему повод думать, что со мной можно и так? ещё ведь и потому позволяет, что я вроде бы как свой.

Я, как мне кажется, человек тихий, вежливый, держусь скромно, производя на некоторых людей ошибочное впечатление. Но ведь и я, хотя в лагере не сидел, прошел школу жизни, где «феня» к иностранным языкам не относится.

– А у тебя есть бумага и карандаш? – спросил я вкрадчиво Штейна.

– Есть! – отозвался он по-военному.

– Тогда запиши мой ответ. Приготовился?

– Приготовился.

– Пиши...

Мой ответ был тоже кратким и очень невежливым. Меня потом некоторые люди спрашивали, как же это я посмел? А вот так и посмел.

Не ответить на такое обращение, ничем его не заслужив, я не мог, а другого ответа адресат бы не понял.

(Владимир Войнович. Портрет на фоне мифа. М. 2002. Стр. 94–97)

Между прочим, с главным авторитарщиком у меня тут произошел некий конфликт. Дело в том, что Никита Струве весьма нагло пытался зажилить все мои гонорары так же, как зажиливал гонорары Надежды Яковлевны, теперь и Лидии Корнеевны (это отдельная тема). Я сначала пытался говорить с ним вежливо, а потом стал грозить судом. Вдруг (это было прошлым летом) раздаётся у нас, здесь, звонок из Нью-Йорка. Звонит Юра Штейн и говорит примерно следующее: только что он был у Сани и там ещё был Струве, и Струве жаловался на меня, а Саня все выслушал и продиктовал ему, Штейну, для меня записку. В записке никакого ко мне личного обращения не было, а было: «Скажи ему...» Записка состояла из трех пунктов. Первый, что ИМКА-Пресс издательство нищее (что ложь), второе – не помню. А в третьем пункте говорилось, что русскому писателю стыдно требовать гонорары. (Сам он, как говорят сведущие люди, просидел в той же Имке несколько дней, проверил все финансовые ведомости и содрал весь свой гонорар до копейки. А когда Струве стал что-то мямлить насчёт бедности, тот сказал, что его это не интересует, у него четверо детей, которых надо кормить). Выслушав переданное мне сообщение, я сказал Штейну, что раз он не постеснялся передать это послание мне, я надеюсь, что он так же добросовестно передаст и мой ответ». Передай ему, – сказал я, – пусть он идёт...», – и сказал куда именно. Но поскольку я на Штейна не понадеялся, я решил ещё кое-что прибавить письменно (письменное прилагаю). Но чтобы Штейн все-таки не уклонился от передачи, я послал письмо «Солженицыну для Штейна».