Николай Каретников - Темы с вариациями (сборник)

– Зачем я сюда приехал?! Что здесь происходит?! Это какой-то кошмар, сумасшедший дом!! Я ничего не понимаю!! Сидел бы в Венеции и не знал бы горя!! Какие потери времени!! Зачем мне все это?!!

Я попросил жену, говорившую с Луиджи на французском, передать ему, что он здесь всего третий день и уже сорвался в отчаяние, а мы здесь живем всю жизнь…

– Но я же ничего не понимаю! Я прошу Хренникова о встрече с Шостаковичем – тот говорит, что Шостакович уехал в Ленинград. Потом в Союзе композиторов случайно открываю какую-то дверь и наталкиваюсь на сидящего Шостаковича… Я прошу о свидании с Рождественским – Хренников говорит, что Рождественский сломал ногу и лежит в больнице. На всякий случай я позвонил, и Рождественский оказался дома. Зачем все это?! Почему?!

Совершенно неожиданный вызов на «Мосфильм». Срочно! Немедленно! Как только появится! Чтоб сразу!

Ломая голову относительно того, что же еще там от меня могло понадобиться, бросаюсь. Несусь. Нарушаю правила. Вбегаю в павильон. Пыль. Дым. Много дыма… В дыму мечется плохо угадываемая толпа специально отобранных жутких личин. Из дыма выскакивает с обезумевшими глазами Владимир Наумыч Наумов и, не тратя времени на приветствия, выкрикивает:

– Слушай, тут нам привели девочку! Гениальную! У нее голос! Она лауреат черт его знает каких-то там премий! Она должна у нас что-нибудь спеть!

Этого еще мне не хватало, картина и без того была невероятно сложна и трудоемка.

– Но где, почему и что она будет петь?

– Николай Николаевич, вы большой художник, вы сами можете что-либо предложить!

– Но все же объясни: в какой момент в подобном аду возможно пение?

– Наверное, вот в какой… У нас ведь свадьба… В конце, когда все уже перепьются и лягут вповалку, наступит тишина… Горит лампадка. И чистый детский голос тихонько что-то выводит. – Лицо Владимир Наумьгча приобрело серафическое выражение.

– Но что?!

– Ну-у-у… наверное, что-то взрослое, что она у взрослых подслушала…

– Что же все-таки?

– Ну вот… хоть гусарский романс. – Владимир Наумыч быстро-быстро запел: – «Собачка верная моя, щенок, залает у ворот».

– Но это уже было у Савченко!

– Тогда не знаю, не знаю… Вы думайте, думайте, Николай Николаевич!..

И он растворился в дыму.

Поразмыслив некоторое мгновение, я подсел к Алексан Алексанычу Алову, тихо сидевшему в том же дыму в уголке декорации, и вопросил:

– Саша, что, если она споет про крепостную долю – «Отдали во чужи люди» и т. п.

– Пожалуй… возможно, – медленно проговорил Алексан Алексаныч. – Вы подумайте, подумайте, Николай Николаич…

Я забрался в дальний угол павильона и начал думать. Сначала сочинил нехитрый текст про «отдали во чужи люди», а потом и мелодию крестьянско-колыбельного рода (на это ушло не менее часа), после чего вновь подсел к Алексан Алексанычу.

– У меня готово.

– Ну, исполни.

Я тихонько запел с деревенскими подвываниями. Кончил петь. Лицо Алексан Алексаныча также приобрело серафическое выражение:

– Да… Хорошо-о-о… Николай Николаич! Да вы у нас еще и поэт!.. Все вроде бы подходит. – Алексан Алексаныч задумался ненадолго, затем вдруг радостно оживился и продолжил: – Слушай, а ведь будет интереснее, если она споет какую-нибудь мужскую, а не женскую песню?

Я обалдело вытаращился на Алексан Алексаныча, но, к счастью, тут же нашел выход – вспомнил изумительную «рекрутскую» песню XVIII века из сборника «Русских народных песен» Прокунина и немедленно ее воспроизвел.

– Это точно, это то, что нужно! Иди, спой Володе. Наумову песня понравилась.

– Давайте девочку! – потребовал я.

– Где девочка? Девочку давайте! Ведите девочку! – понеслось по павильону. И все из того же дыма ко мне вывели очень белобрысенького совенка лет одиннадцати с совершенно круглыми глазами и вполне безмятежным выражением лица.

– Ну, пойдем поработаем, – сказал я девочке, и нас повели в режиссерскую комнату, подальше от места съемки.

Два с половиной часа я разучивал с ней «рекрутскую». Надо честно сказать, что песня была архаичной и вполне сложной. Ребенок трудился изо всех сил, и песня наконец выучилась. Голос у нее был сильный, чистый, но совершенно прямой, как линейка. Мы отправились в павильон и сообщили, что «мы готовы».

«Перерыв! Перерыв! Перерыв!» – понеслось со всех сторон, и дым как-то мгновенно рассеялся. Само собой образовалось торжественное шествие: впереди вели девочку, за ней шли режиссеры, за ними я, за мной члены группы и, наконец, «желающие» из актеров. Направились в режиссерскую. Расселись. Наступила благостная тишина.

– Давай, спой! – сказал я девочке, и лица режиссеров заранее приобрели умильно-серафические выражения.

Она спела…

Вновь наступила благостная пауза. Выражения лиц режиссеров не изменились… Наконец Алексан Алексаныч вымолвил:

– Да-а-а… Хорошо-о-о…

Какое-то время еще помолчали, а потом, ни слова не произнося, начали потихоньку вставать. Вновь образовалось торжественное шествие, но только в ином порядке: впереди актеры, потом члены группы, потом вели девочку, потом меня, последними шли режиссеры. Я все время силился услышать, что они скажут, но они молчали. Наконец Владимир Наумыч склонился к медленно шедшему Алексан Алексанычу и тихо произнес:

– А девочка-то – г…!

Министерство культуры РСФСР купило у меня балет «Крошка Цахес, по прозванию Циннобер» по известной сказке Э.-Т.-А. Гофмана. При решении вопроса закупочная комиссия разделилась пополам «за» и «против», и только голос председателя, Игоря Георгиевича Болдырева, решил вопрос в мою пользу.

Через два дня я пришел к нему для заключения договора.

– На какую сумму могу я рассчитывать? – спросил я Игоря Георгиевича.

Лукаво взглянув на меня, он ответил:

– А вы сами на какую рассчитываете?

В то время в оплате музыки балетов существовало четыре категории: пять тысяч рублей, четыре, три и две тысячи. И тут я совершил ошибку:

– Ну, я понимаю, я не Кабалевский… Наверное, мне возможно заплатить четыре тысячи…

– А вот я думаю, что вам надо заплатить… – он выждал паузу, – две.

– Игорь Георгиевич! Побойтесь Бога! За три года работы – в два раза меньше зарплаты дворника!

– Ну что ж, давайте посчитаем. – Он раскрыл ладонь левой руки и начал правой загибать пальцы левой. – Вы сами говорите, что вы не Кабалевский, – четыре тысячи; вы написали балет на сюжет Гофмана, а не на современную тему, – мы вас за это штрафуем на тысячу рублей – уже три; наконец, решение комиссии было отнюдь не единогласным, и только мой голос решил дело в вашу пользу – за это мы штрафуем вас еще на тысячу рублей, – итого две. – И он показал мне два пальца.