Николай Каретников - Темы с вариациями (сборник)

Симфоническая редакция Всесоюзного радио, с 1957 года по 1961-й покупавшая и исполнявшая каждую мою ноту, признаков жизни не подавала.

В 1968 году на «Пражской весне» чехи исполнили Четвертую симфонию. Дома продолжалось молчание.

Весной 1969 года после восьмилетнего перерыва неожиданно позвонил глава симфонической редакции радио:

– Коля! Говорят, у тебя в Праге исполнялась какая-то симфония. Не мог бы ты нам ее показать?

Я удивился: зачем это нужно? Убежден, что даже слабого отзвука этой музыки они в эфир не пропустят.

– А для чего это вам?

– Ну… мы хотели бы знать, как ты сейчас работаешь.

Я согласился. Войдя в кабинет главного редактора всея музыки всея радио, я застал там его самого, «главного» симфонической редакции и одного рядового. Это меня насторожило – не слишком ли много для такого показа?

Прослушали запись Четвертой.

Последовал разговор, в котором мне объяснили, что эта музыка кошмарна, что я разучился работать, что теперь не смогу написать даже элементарной мелодии, что от меня полностью сокрылись цель и назначение музыки в этом мире, что я просто не проживу, творя подобный никому не нужный кошмар, что обо мне никто доброго слова не скажет, что я совершенно сошел с ума, что те, кому эта музыка нравится, – сумасшедшие, что Г. Рождественский, который хотел это исполнять, – тоже сумасшедший, и уж чехи-то подавно сумасшедшие…

Этот бред продолжался минут сорок.

Все это время я мучительно старался понять, ради чего же все-таки они меня сюда позвали.

Наконец «главный» симфонической отрезал:

– Ладно! Хватит! Поговорим о деле! Мы знаем, кто ты такой, и знаем, что ты умеешь. Именно поэтому мы делаем предложение тебе, а не кому-нибудь другому.

– Но я могу работать только так, как вы только что слышали!

– Ты будешь работать так, как ты захочешь!

– Хорошо! О чем идет речь?

– Сейчас весна шестьдесят девятого. В будущем году юбилей Ленина и юбилей комсомола – ты можешь выбрать любой. Можешь написать радиооперу или ораторию, кантату, симфонию или симфоническую поэму – мы платим двойной гонорар! Выбирай! У тебя впереди почти год… Теперь все определилось. Попробуем качнуть ситуацию.

– Насчет комсомола – не знаю… Я был два года комсоргом в школе, пять лет комсоргом своего курса в консерватории и еще три года комсоргом Московской композиторской организации. За это время я так и не понял, чем комсомол занимается. Могу, пожалуй, точно сказать, что о нем я писать ничего не буду. А вот насчет Ленина – интересно, следует подумать…

При последних словах все трое оживились, и каждый спросил на свой лад, о чем это я собираюсь подумать? Я ответил:

– Мне кажется, можно сделать настоящее, большое, трагическое сочинение, дело за драматургом. Я просил бы вас мне его подыскать.

– Но почему трагическое?! – хором вскричали все трое.

– Как же не трагическое? Вспомните, что Ленин задумал и что реально получилось. Известно, что в конце жизни он понимал это. Так что давайте драматурга.

Я говорил открытым текстом не потому, что хотел им или самому себе показаться храбрым: к этому времени мне мучительно надоело лгать и уходить от прямых ответов.

Они молча на меня смотрели. Я загнал их в угол, и они это поняли. Наконец «главный» сказал:

– Хорошо, иди домой… Будет тебе драматург.

И никто из них не донес на меня, а ведь, по крайней мере, двое могли это сделать…

За восемнадцать лет, прошедших с тех пор, они, все трое, умерли, а я все еще жду драматурга…

Церковные хоры для фильма «Бег» были написаны со скоростью для меня невероятной – за полтора дня. Я фиксировал звуки почти не задумываясь.

Алов и Наумов, всегда принуждавшие меня делать три или четыре варианта, на сей раз, сияя словно розочки, мгновенно приняли хоры и сразу же отослали меня для их утверждения к музредакторше.

Музредакторша, во все времена моего существования на «Мосфильме» тихо меня ненавидевшая, с заметной радостью тут же утвердила хоры. Теперь подошла очередь «церковного» консультанта.

Консультант, регент храма на Ордынке, остался весьма доволен и, не теряя времени, заказал мне еще один хор – уже для себя, – оговорив, однако, что нонешняя церковь за подобную работу не заплатит: нет «статьи расхода». «С Господом считаться не должно», – ответствовал я.

Исполнение предложили главному хормейстеру Большого хора Всесоюзного радио Клавдию Борисовичу Птице. Прослушав музыку, Клавдий Борисович, плача, бросился меня обнимать.

Ноты отдали в расписку. Голоса расписали за два дня. Когда я эти голоса получил, то был просто поражен: их как бы напечатали от руки и заглавные буквы имели вид старинных буквиц.

Клавдий Борисович собрал шестьдесят лбов. Десять репетиций эти грубые мужчины сидели так тихо, что было слышно, как мухи летают. Когда они в первый раз спели «Погребальный» хор, я увидел, что половина из них вытирает слезы.

Никак не могли найти солиста для исполнения партии дьячка. На записи, совсем отчаявшись, Клавдий Борисович приказал мне: «Идите к микрофону!» Я пошел, и впервые в жизни у меня появился голос, которого отродясь не было, – сразу же после записи он исчез. Когда все закончилось, ко мне приблизился парторг хора и с надеждой в голосе спросил: «Николай Николаевич… а у нас еще такой работы не будет?..»

Мы провели с Галичем наедине почти весь день, и положенные две бутылки были выпиты. Но ему почему-то не хватило, и, оставив меня в своей болшевской комнатенке, он, взяв гитару, отправился бродить по соседям и «добавил еще», расплачиваясь исполнением песен.

Вернулся он в том состоянии, в котором даже самые элементарные охранительные рефлексы уже не срабатывали. С порога, еще не успев закрыть дверь, он очень громко, на весь коридор закричал:

– Колька! Мы великая страна! Ни в одной стране мира не оценивают поэзию так, как у нас! У нас за стихи можно получить пулю!.. И я им не прощу! – Его голос, от природы обладавший глубокими унтертонами, начал переходить в какое-то жуткое, грозное рычание. – Я им не прощу ни Марину, ни Мандельштама, ни Заболоцкого! А ты знаешь, как умер Хармс? Это был робкий, тихий человек. Он никого никогда и ни о чем не просил. В начале войны они забыли его в камере, и он там тихо умер от голода!.. Я не прощу им ни Введенского, ни Олейникова, ни Пастернака! Не прощу!! Не прощу!!

Саша бросился на свою койку лицом вниз, и в его рычащем крике были слышны рыдания…

И я не могу описать, не могу!.. Я не могу описать это!

Часто, оставаясь вдвоем, Аркадич и я читали друг другу стихи – кто что помнил. Более всех он любил и помнил Блока.

Однажды я прочел ему несколько пиес из послереволюционного Волошина. Последней был «Китеж».