Николай Каретников - Темы с вариациями (сборник)

Щипачев не пустил меня дальше узкой темной передней, где пришлось сидеть на старом сундуке. Я объяснил суть проблемы.

С отвращением глядя на меня, он несколько помедлил и, по-горьковски сильно окнув, заявил:

– Не-е-ет! Меня дописывать нельзя!..

Романс тогда же опубликовали с моим четверостишием.

Мне представлялось странным, что некоторым серьезным музыкантам старшего поколения А. Глазунов казался великим композитором. Более всего это относилось к танеевско-мяс-ковской композиторской ветви. Они ликовали по поводу пяти тем, которые одновременно звучат в конце его Пятой симфонии. Эти темы я видел глазами в нотах, но на слух различал только одну – ту, что плавала сверху. Его музыка напоминала мне мастерски раскрашенную куклу.

В семнадцать лет я решил поговорить о Глазунове с В. Я. Шебалиным.

– Виссарион Яковлевич, мне кажется, что Глазунов был очень странным человеком. Он пережил три войны, три революции, террор, но в его музыке я ничего этого не слышу. Я представляю себе весьма благополучного господина, сидящего в глубоком кресле перед горящим камином, с ногами, закутанными пледом; в руке у него бокал с бургундским (о бургундском я и до сих пор знаю понаслышке), у ног лежит большая собака, и не слыхать даже завывания ветра в трубе! – заявил я с неисповедимым юношеским максимализмом.

Щебалин медленно развернулся ко мне. Его брови сдвинулись, лицо слегка побледнело, и он страшно закричал:

– Глазунов – великий полифонист! А ты еще щенок!

Я ушел посрамленный, но не переубежденный.

Спустя шесть лет, студентом пятого курса, когда наши с Виссарионом Яковлевичем отношения сделались иными, я решил снова повторить свои бывшие ранее и некоторые новые претензии к Глазунову. Я как будто заслужил право иметь собственное мнение, и Виссарион Яковлевич уже на меня не кричал.

Он грустно произнес: – Но ведь всякая музыка нужна…

Я запамятовал, что он учился у Мясковского.

Только что познакомился с А. Г. Габричевским. Вдвоем мы отправились бродить по Коктебелю. Говорили о музыке. Он много и глубоко рассуждал о Вагнере, рассказывал о вагнеровских постановках, которые видел в Байрете, о том, насколько Вагнер на самом деле сценичен.

Затем последовали рассуждения об уровне отечественной музыкальной критики. Мы быстро сошлись на том, что ее, как таковой, у нас не существует.

Разговор был для меня удивительным. Гуляя, подошли к берегу моря. День был жаркий, и я сказал, что хотел бы искупаться.

– Нет, я, пожалуй, посижу на берегу, – ответил Александр Георгиевич.

Он сел на сухие камушки у кромки воды и оперся подбородком на закругление палки, с которой иногда гулял.

Я вошел в воду и, когда она достигла моих плеч, повернулся лицом к берегу и сообщил А. Г. из воды:

– Подумать только, ведь еще совсем недавно мне казалось, что Рахманинов – главный композитор на земле!

Реакция была совершенно неожиданной: единственный глаз А. Г. (второй повредили в тюрьме) грозно засверкал. Он, сидя, даже как будто подскочил и закричал в мою сторону голосом морского царя:

– Молодой человек! Где вы воспитывались?!

От испуга я нырнул с головой, а когда вынырнул, торопливо запричитал:

– Это было, это раньше было! Сейчас я уже так не думаю!

– Ну, если это было по молодости лет, тебя можно извинить…

С Д. Д. Шостаковичем знаком не был. Потому легко себе представить, что я почувствовал, когда осенью 57-го поднял трубку телефона и услышал: – Можно попросить Николая Николаевича?

– Да, я вас слушаю.

– Простите ради Бога, что я звоню, Николай Николаевич, мы с вами, к сожалению, не знакомы. Это говорит Шостакович. Я вот тут вчера слышал, так сказать, слышал по радио вашу Вторую симфонию. Она произвела на меня сильное, так сказать, сильное впечатление. Я тут, видите ли, должен ехать в Ленинград, и я увижу там Евгения Александровича Мравинского. Если вы позволите, я рекомендую ему ваше, так сказать, сочинение на предмет исполнения.

– Спасибо, Дмитрий Дмитриевич! Я буду счастлив такой возможности!

– Как только вернусь, я позвоню вам, так сказать, позвоню. До свидания.

Он позвонил через неделю.

– Николай Николаевич, немедленно звоните Евгению Александровичу! Он ждет, так сказать, ждет вашего звонка. Его телефон… Желаю, желаю вам удачи!

Мравинский назначил день и час визита.

Он был величав. С его лица не сходило выражение благожелательного участия.

Запись симфонии звучала пятьдесят пять минут. Прослушав ее, он сказал:

– Да, это серьезно… Я благодарен Дмитрию Дмитриевичу за рекомендацию… – Сделал паузу, затем продолжил: – Но посмотрите на вашу партитуру, какая она большая и трагическая… Я уже старый больной человек. Чтобы исполнить это сочинение, я должен всего себя выложить и замучить оркестр, а это мне уже трудно. Знаете что?.. Напишите для меня не слишком сложное сочинение не более чем на полчаса звучания, с небольшим составом оркестра. Когда закончите, звоните мне в любое время дня и ночи!

Через полтора года я закончил для Мравинского Третью симфонию и написал ее так, как он о том просил, однако начал пробовать серийные приемы.

Мравинский слушал фортепианную запись Третьей и иногда удивленно поднимал брови.

После прослушивания он внимательно изучал партитуру, несколько раз указывал мне на какой-либо прием и спрашивал:

– Вы это сами придумали?.. И это вы сами придумали?..

Затем наступило длительное молчание. Е. А. о чем-то напряженно размышлял… Наконец произнес:

– Нет. Это музыка не моего романа…

– Очень жаль! У меня нет надежды ее услышать!

– А вот Шуберт умер, так и не услышав ни одной своей симфонии!..

Когда возвращался в Москву, думал: чтобы два раза поехать в Ленинград, пришлось дважды закладывать в ломбард тещины серьги.

Генерал от дирижирования открыл на середине партитуру моего Концерта для духовых и начал весьма заинтересованно ее изучать. Затем, иногда задавая вопросы, даже стал объяснять мне, что и как в этой музыке должно исполнить самым выразительным образом. Его предложения мне нравились, и никакие сомнения относительно будущего исполнения не возникали. Вопрос был решен.

Он закрыл партитуру и вновь открыл ее на первой странице. На ней красовалось: «Посвящается Игорю Блажкову» [7], – Ну вот пусть Блажков и играет!

Дорогой Мэтр!

Быть может, то, что я пишу это письмо, само по себе лучше, чем если бы я говорил то, о чем пишу, так как объясняться в любви в письме легче, чем говорить о ней.

Ясно себе представляю, что, возможно, наша следующая совместная работа вновь случится через двадцать лет или вообще более никогда не случится. Поэтому в том, что прочтешь далее, ты не обнаружишь никаких корыстных композиторских побуждений.