Николай Каретников - Темы с вариациями (сборник)

(Вновь спокойно.) Мстислав Ростропович, игравший виолончельное соло величиной в девятнадцать тактов из моей замечательной оперы «Пир во время чумы», говорил потом, что никогда с такой ясностью не представлял себе всего ужаса выдавливания прыщей.

Некоторые говорят, что старик-де выжил из ума, а мои завистники утверждают, что Сталинскую премию я получил именно за «Непротивление». Но это все происки моих врагов во главе с этим ужасным Генрихом Нойхаузом, которого почему-то считают блестящим пьянистом и педагогом – это глубочайшее заблуждение, не говоря уже о том, что все его лауреаты во главе со Святославом Рихтером не стоят одной моей Татьяны Николаевой. К тому же я подозреваю, что он тайно выдавливает свои прыщи!

Но… прыщ прыщу рознь… Бывают прыщи и прыщи! Все вы помните, какой ужасный нарыв являл собой формализм на теле советской музыки. Головкой этого нарыва в нашей консерватории был Виссарион Шебалин! (Неожиданный взрыв. Перестав прикрывать глаза, визгливо вопит, наотмашь ударяя себя освободившейся рукой по колену, пронзительные глазки яростно сверкают, все тело дергается.) И я приложил все, все силы, чтобы выдавить! выдавить этот злокачественный прыщ!! (Стихает.) Что мне и удалось… (Приняв прежнюю позу, совершенно спокойно продолжает.) Верю, что только в наше время, с обретением стиля социалистического реализма, появилась наконец возможность бороться с ужасающим пороком – «Сопротивлением прыщу насилием».

Я кончил…

Я произнес эту речь на студенческой вечеринке в 1949 году.

Михаил Леонидович Старокадомский, тот самый, что сочинил всем известную детскую песенку «Мы едем, едем, едем в далекие края», был изумительно добрым и невероятно скромным человеком – всегда, на всех многочисленных «обязательных» заседаниях и собраниях он сидел в самом последнем ряду зала и не произносил на этих посиделках ни единого слова.

Разговаривал он очень тихо, и лицо его часто освещала очаровательная улыбка.

В консерватории он преподавал инструментовку, и я два года являлся к нему на индивидуальные уроки.

Однажды, уже не помню по какому поводу, мной было произнесено имя Овидия.

Михаил Леонидович мгновенно оживился и тут же спросил с интонацией надежды в голосе:

– А вы читали Овидия!.. А что именно?.. «Искусство любви»… И вам понравилось!.. А вы знаете, как он звучит на латыни?.. Хотите, я вам почитаю?..

Михаил Леонидович преобразился – он расправил сутуловатые плечи, его глаза засияли, и неожиданно громким, звенящим голосом он начал наизусть читать мне на латыни Ars amatoria .

Я замер, ибо впервые в жизни слышал дивный язык сочинения, известного мне лишь в переводе.

Занятие продлилось значительно дольше положенного академического времени.

Следующий урок был у него дома. Я поставил на нотный пюпитр пару листов партитуры отвратительно инструментованного мной Ноктюрна Шопена.

Михаил Леонидович некоторое время разглядывал рукопись, и в его взоре явственно обозначилась тоска. Он повернулся ко мне:

– Думаю, Коля, что если вы захотите узнать, как в действительности играет кларнет, то вы это и без меня узнаете. Давайте мы с вами сегодня кое-что посмотрим.

Он отвел меня от рояля к большому письменному столу, вытащил откуда-то из нижнего ящика огромную папку с факсимильными репродукциями рисунков Леонардо, раскрыл ее, и мы часа полтора внимательно, не торопясь, их разглядывали. Он показывал мне некоторые детали, на которые следовало обратить внимание, иногда спрашивал, что я думаю о том или ином фрагменте. Я ушел от него наполненным.

На следующем уроке в консерватории он совсем недолго разглядывал мою писанину, повторил фразу насчет кларнета, о котором «узнаю, если захочу узнать», и, чуть смущаясь, предложил мне послушать, как звучит Гомер. Было заметно, что он очень хочет этого. Предварительно напомнив мне, о каких эпизодах Троянской войны идет речь, он прочитал наизусть на древнегреческом две песни из «Илиады». Я знал три известных ее перевода на русский и потому хорошо представлял себе, о чем эти песни рассказывали. Гомер звучал упоительно.

В иных случаях я слушал Горация, потом были Катулл, Гесиод, фрагменты из Софокла, вновь Овидий и Гомер. Когда занятия случались у него дома, мы смотрели альбомы репродукций. Он избирательно обращал мое внимание на зарисовки рук, особенно у Дюрера и Леонардо, – и так до конца года.

Выяснить, как играет кларнет, мне и в самом деле пришлось позже, самостоятельно, но Гомера на древнегреческом мне никто и никогда более не читал.

В 54-м, предварительно обрезав махры на брюках, я впервые в жизни вошел в музыкальный отдел Министерства культуры СССР. Войдя, остановился среди чиновничьих столов, прикрывая драный пиджак партитурой весьма патриотической оратории. Ко мне обратились недовольные сонные лица: «Та-а-ак!.. Еще один пожаловал!»

Однако сочинение было принято довольно милостиво, и лишь в конце обсуждения присутствующие потребовали значительных изменений в вокальных партиях – слишком, мол, высоко и сложно они написаны. Требование было категорическим.

Дома я понял, что, выполнив их, совершенно испоганю ораторию. Поэтому сначала обвел карандашом существующие ноты, затем потер их жирным грязным ластиком и потом еще раз обвел ноты чернилами. Следы работы были налицо.

Когда вновь принес партитуру в Министерство, чиновник, который особенно настоятельно требовал поправок, открыл рукопись, посмотрел на мазню и удовлетворенно заявил: – Ну вот! Теперь совершенно другое дело!

Из всей довольно обширной бабкиной библиотеки мне в наследство достался только трехтомник «Истории искусств» Гнедича.

С трех лет я ежедневно разглядывал в этом трехтомнике красивые картинки. К тому времени, как научился читать, то есть к восьми годам, уже выучил этот трехтомник наизусть и довольно прилично знал, где и какое полотно или скульптура находятся.

Особенно хотелось попасть в ленинградский Эрмитаж, где я рассчитывал увидеть полотна, благодаря которым Эрмитаж являлся одним из главных музеев мира.

В Ленинград попал только в 57-м – в двадцать семь лет.

В Эрмитаже немедленно понесся в залы Итальянского Возрождения, быстро пробежал их, чтобы сначала получить представление обо всей коллекции, но с изумлением из самых знаменитых работ обнаружил лишь две Мадонны Леонардо и два небольших полотна Рафаэля. Отправился к испанцам и не нашел «Венеру» Веласкеса – единственную написанную им «ню». В залах Рембрандта не было двух гигантских распятий. Озадаченный, вернулся к итальянцам и вновь, уже медленно, прошел по залам – полотна, которые я мечтал увидеть, отсутствовали.