Николай Каретников - Темы с вариациями (сборник)

Потом, не очень долго, занимался сочинительством. Отсутствие во рту сладких слюней вновь подвигнуло меня на экономическое преступление. Кирпич заметно уменьшился.

После того как отыграл Шопена, халвы осталось меньше половины, и мне стало ясно, что кары все равно не избежать. Тогда, испытывая муки совести, я потихоньку доел кирпич. Блюдо засверкало чистотой…

Вечером мама открыла дверцу буфета и застыла, пораженная:

– А где же халва?

– Прости, мамочка, я ее съел.

Мамины глаза наполнились невыразимым ужасом:

– Как? Всю?!

Я кивнул головой.

– Боже мой! Он же сейчас умрет!! Немедленно к врачу!!!

Я обожал его всей своей шестнадцатилетней душой. Он был сыном знаменитого поэта, умел медленно и умно произносить слова, хорошо читал стихи при завораживающем лунном свете на берегу моря. Казалось, нашим отношениям не будет конца. Он уехал из Крыма на месяц раньше меня, и я воспринял его отъезд как трагедию.

Когда вернулся в Москву, тут же позвонил ему и сказал, что приду на следующее утро, благо жили мы в соседних домах.

Часов в одиннадцать я звонил в его дверь – звонок прозвучал довольно резко. Дверь не открыли, и за нею была тишина. Подождал и позвонил еще раз – никто не появился. Тихонько толкнул дверь – она открылась – и вошел в темный коридор. По полоске света догадался, где следующая, она тоже оказалась не запертой, – и так прошел еще через пару дверей. Делал все это довольно шумно. Наконец со скрипом открылась последняя, и я оказался в большой квадратной комнате. На ее середине стояла широкая тахта с еще не убранной постелью. На краю тахты в позе «Мефистофеля» Антокольского сидел мой друг в длинной ночной рубахе, которую он натянул через согнутые колени до пят. Перед тахтой в тазу с водой лежал большой букет прекрасных калл. Он созерцал их.

Он, однако, не мог не слышать шума, который произвело мое появление.

Я огляделся, осторожно присел на стул, стоявший возле двери, и начал ждать конца медитации… Прошло пять, десять, двадцать минут. Он не шелохнулся: он созерцал каллы, я созерцал его.

Наконец я встал и тихо ушел.

Наша следующая встреча случилась через сорок два года.

В 44-м, осенью, на московские экраны вышел фильм, снятый союзниками о высадке их войск в Нормандии, и я немедленно побежал его смотреть.

Зрелище было грандиозное: тысячи кораблей, небо, закрытое самолетами, огромные десантные баржи, врезающиеся в берег, и тысячи солдат, пушек и танков, появлявшихся из открытых трюмов, – все производило потрясающее впечатление. Но одним из самых действенных элементов фильма была музыка – я впервые услышал «Прелюды» Листа, они звучали через весь фильм и воодушевляли невероятно.

Из-за Листа я посмотрел фильм четыре раза.

В 61-м, вместе с мосфильмовской группой, отправился в Белые Столбы – в главную фильмотеку Советского Союза, чтобы посмотреть немецкую хронику конца 44-го – начала 45 года (об этом периоде снимался фильм).

Из этих лент не следовало, что Германия терпит поражение. Показывалась и высадка союзников в Нормандии.

«Джентльменская война», немецкие солдаты мужественно отбивают атаки американцев, угощают улыбающихся американских пленных сигаретами и совершенно не собираются отступать.

Но когда начался показ этой хроники, я вскрикнул от неожиданности – изображение сопровождалось «Прелюдами» Листа!..

В шестнадцать лет по вечерам при зажженных свечах на меня налетал «потный вал вдохновения». Возбужденная полумраком фантазия подбрасывала все новые и новые эмоции, и мои импровизации казались мне самому гениальными. Пальцы сами передавали сиюминутное вдохновение, и было жаль останавливаться, чтобы все это записать.

Однако на следующее утро, проигрывая вчерашнее «вдохновенное творение», я обнаруживал, что оно не стоит ни гроша.

Это повторялось вновь и вновь. Чтобы продлить вечернее состояние, я стал днем завешивать окна тяжелыми бабкиными портьерами и зажигать свечи. Результат повторялся. Я не понимал, почему то, что вчера казалось гениальным, при дневном свете оказывалось всего лишь пеной.

Когда из курса истории музыки узнал и оценил тот факт, что Бетховен, постоянно выступавший в концертах как импровизатор (в его время это было обязательным для виртуоза), с определенного момента категорически отказался импровизировать при публике, все стало ясно.

У каждого опытного пианиста в пальцах застревает громадное количество различных музыкальных приемов, формул и даже целых фрагментов музыки. Они могут возникать в момент импровизации в различных сочетаниях независимо от его воли, пальцы сами их набирают.

Тогда пианисту может показаться, что он композитор.

В восьмом классе, явившись на урок к В. Я. Шебалину, я поставил перед ним ноты очередного своего сочинения.

Когда взглянул на них, вдруг с ужасом увидел, что музыка, которую сочинил, похожа на прелюдию из первого тома «Хорошо темперированного клавира» Баха.

– Ой! Виссарион Яковлевич! Я только что разглядел, что эта музыка похожа на ми-бемоль-минорную прелюдию из первого тома. Простите ради Бога!

– Вот и хорошо, что она похожа на что-то хорошее. Хуже, когда она ни на что не похожа…

В консерваторию я поступил сразу после постановления 1948 года и угодил в класс велеречивого дилетанта Ю. Шапорина.

По плану обучения первого курса должно было сочинить романс, желательно патриотический. Я тянул с выбором текста.

В один прекрасный день Шапорин бросил на стол передо мною «Правду», ударил по ней кулаком и пригрозил:

– Не напишешь романс на этот текст – выгоню!

В газете было напечатано стихотворение Ст. Щипачева «Я славлю!». Он славил все!

Я совершенно разделял его государственные восторги, но меня крайне смутило одно четверостишие – оно было полно совершенно бесстыдной лести в адрес И. В. Сталина. При всей тогдашней моей любви к последнему подобная лесть казалась все же чрезмерной.

Тогда я решил сыграть в буриме и написал в столбик:

семя

темя

племя

вымя

пламя

знамя

Отобрал «племя – семя, пламя – знамя» и нацедил четверостишие, коим заменил щипачевское о Сталине.

Затем отправился к своему наставнику К. Исаеву и на нем проверил все творение с заменой строк. Чуткий к слову Исаев подмены не заметил.

Ее тем более не заметил Шапорин, но, на беду, он счел романс настолько удачным, что его следует немедленно опубликовать.

Однако печатать стихи с подменой строк без ведома автора, мне думалось, неэтично. Я позвонил Щипачеву и попросил аудиенцию.