Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье

Провести зиму в деревне, работать, а печататься в «Знамени труда» Есенин собирался не осенью 1918-го, а ранним летом, в июне, до левоэсеровского мятежа и закрытия «Знамени…». В том июне, отправив жену в Орел, он приезжал домой с хорошими деньгами; родители на радостях даже приобрели лошадь. Радость оказалась недолгой. Уже в августе выяснилось, что на прокорм тощей норовистой лошаденки средств нет, пришлось ее срочно продать. Не хватило есенинских «керенок» и на то, чтобы прикупить на ярмарке в Кузьминском хотя бы пару мешков ржи, что было жизненно необходимо – Александру Никитичу, работавшему в волости, выдали всего лишь тридцать фунтов плохой кормовой муки. Одна надежда – корова. Согласитесь, что в такой ситуации при таких нехватках простого продукта Есенин если и подумывал подзадержаться в деревне, то уж никак не для того, чтобы «переждать» зимние холода и московскую голодуху.

Что именно произошло между Есениным и Кашиной в последнюю их осень, доподлинно неизвестно. Судя по тексту «Анны Снегиной», Лидии Ивановне хватило либо ума, либо характера произнести последнее и решительное «нет». Однако в дневнике Галины Бениславской есть запись, не совпадающая с литературной версией: «Если внешне Е. и будет около, то ведь после Айседоры все пигмеи, и, несмотря на мою бесконечную преданность, я ничто после нее (с его точки зрения, конечно). Я могла быть после Лидии Кашиной, после Зинаиды Николаевны, но не после Айседоры. Здесь я теряю». И еще, там же: «…Его можно только взять, но отдаться ему нельзя – он брать по-настоящему не умеет, он может лишь отдавать себя – Л. К., З. Н., А.»

Но что бы (конкретно) ни произошло, произошло, видимо, нечто такое, после чего Есенин, в отличие от героя «Анны Снегиной», даже не будучи «рыцарем», посчитал себя обязанным проводить выгнанную из отчего дома бывшую помещицу до самой Москвы.

А так как поезда не ходят, то удирают они от «ужасов экспроприации» речным путем.

Осень, ветер, холодрыга, окские пароходики для осенних прогулок не приспособлены. Есенин схватывает жестокую простуду, и Лидии Ивановне ничего не остается, кроме как забрать занемогшего спутника к себе. К счастью, квартиру буржуям все-таки пока оставили, хотя и с уплотнением. По-видимому, с этой подробностью связана известная сцена в «Анне Снегиной»:

У Кашиных Есенин не задержался. Судя по сохранившейся фотографии (Есенин среди слегка подвыпивших гостей хозяйки), сделанной, правда, позднее, московское окружение константиновской барыни вряд ли пришлось ему по вкусу. Здесь почему-то пахло Кулаковкой. Да и Лидия Ивановна переменилась, одамилась и, несмотря на модную короткую стрижку, выглядела неважнецки. Ее явно смущало его присутствие. Зачем же говорила, тогда, на пароходе, что он может рассчитывать на их с мужем гостеприимство? Сама предложила, и уж т-а-а-к рассыпалась: детки, дескать, обрадуются, помнят про салочки-догонялочки! Дети, может, и впрямь были бы ему рады, да только Кашина не выпускала их из детской: боялась заразы. А вдруг тиф?

Тифа не оказалось, и едва перестало шатать, Есенин перекочевал на старое место, в бывшую ванную комнату бывших владельцев причудливого особняка. И тут же, не мешкая, продолжил бурную деятельность по налаживанию контактов с представителями атакующего класса, прерванную известием о выстреле Каннегисера. Андрей Белый, встречавшийся с Есениным как раз в эти месяцы, жаловался его петербургскому наставнику Иванову-Разумнику: ваш подопечный поэт «уж очень практичен». Легко представить себе, как бесили Есенина подобные «жалобы» по линии его «поведения», и литературного, и политического, и житейского. Когда человеку, на руках у которого две семьи, а самому нечего есть и негде, в прямом смысле, приклонить голову, то как же ему не искать хоть какую-то, пусть временную опору, чтобы не упасть? И не пропасть?

Вряд ли в разговорах с Андреем Белым и о политике, и о положении в стране Есенин был столь же откровенен, как с Кашиной, то есть «очень отрицательно отзывался о происходящем». А вот о происходящем в литературе наверняка высказывался и о своих надеждах на Пролеткульт не умолчал. Видимо, полагая, что уже сам уровень «размена чувств и мыслей» с автором «Котика Летаева» позволит тому догадаться: смычка Есенина с пролеткультами – тактический ход, разведка боем. Ну разве можно с пролетарцами говорить на том воздушном легкокасательном языке, на каком он общается с Андреем Белым?! «Мы очень многим обязаны Андрею Белому… В “Котике Летаеве”… он зачерпнул словом то самое, о чем мы мыслили только тенями мыслей, наяву выдернул хвост у приснившегося во сне голубя…» Да и вообще: чем его хлопоты о крестьянской купнице при Пролеткульте или об организации издательства «Московская Трудовая Артель Художников Слова» предосудительнее лекций Белого по теории стиха в Литературной студии, открывшейся в октябре 1918 года в резиденции неистовых ревнителей пролетарского искусства?

Убедившись, что в круг старомосковской литературной элиты ему не протиснуться и что встречной инициативы с той стороны нет и не будет, Есенин решил испробовать еще один вариант сотрудничества с Советской властью. Минуя пролеткульты. Поверх поставленного ими барьера. И поначалу это почти удалось. Осенью 1918 года он получил единственный в своей творческой жизни правительственный заказ. Олицетворяя смычку серпа и молота, для сочинения текста траурного гимна (в честь павших за победу трудящихся героев Октября) из множества претендентов были выбраны два самых известных в большевистских кругах поэта: Сергей Клычков (делегат от крестьян) и Владимир Кириллов (представитель пролетарских масс). Третьим, на помощь, назначили Есенина. На этом, как и обещал, настоял Коненков. Праздник Первой Годовщины Великого Октября состоялся на Красной площади, и открывал его Ленин.

Только ли замеченная Андреем Белым практичность заставила Есенина принять этот заказ? Думаю, не только. Первая Годовщина, по замыслу устроителей, олицетворяла идею мира. Мира, который якобы несла людям всей земли пролетарская революция. «Мне хотелось, – вспоминал впоследствии создатель памятного барельефа Сергей Коненков, – чтобы на древней Кремлевской стене зазвучал гимн в честь вечного мира».

Не подводит ли Коненкова память? Гимн в честь вечного мира? Вот-вот вспыхнет Гражданская война. Уже тлеет, уже занимается, уже пахнет гарью… Нет, не подводит. В 1918-м и куда более осведомленные, чем Коненков и Есенин, люди культуры (из тех, кто относился к Ленину сдержанно-лояльно) полагали: мир, осатанев от ужасов войны, не сегодня, так завтра запросит вечного мира. В 1918-м в эту утопию веровал и Есенин. Не случайно «буйственная» его «Инония» (январь 1918-го) кончается идиллически мирным видением голубой страны, с золотых гор которой («прибрежному эху в подол») звучит слава Богу и Миру: