Владимир Афанасьев - Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Семидесятилетний опыт истории советского государства Владимир Алексеевич не зачеркивал, это значило бы зачеркнуть себя. В советской истории Солоухин очень интересовался сталинским периодом, личностью Сталина. Мне он говорил незадолго до смерти, что заканчивает книгу о Кобе. Отнюдь не приукрашивая жестокий облик вождя, он высочайшим образом оценивал его державную мощь, ум и расчет, позволившие сохранить единую великую страну. Часто рассказывал и любил повторять этот рассказ о том, что в конце войны (Владимир Алексеевич был кремлевским курсантом, а потом старшиной кремлевского спецназа) он видел на территории Кремля огромные ящики с упакованными в них двуглавыми орлами-навершиями, которые, как утверждал он, предназначались для водружения на Кремлевские башни. Рассказ об этом писатель всегда заканчивал так: – Уверен, поживи Иосиф Виссарионович несколько лет, он бы провозгласил себя императором…

В одном из последних интервью с писателем я прочла и такие слова: «В последние годы нам пытались привить мысль, что государство – это враг личности, оно должно быть слабым, незаметным. Это делалось сознательно, чтобы подорвать главную основу – державность. Я вот – державник, государственник. Опять хочу обратиться к личности Сталина. Почему все рыдали, когда его хоронили? Потому что он возродил державу. Я хоронил его в Черкасске, где был по командировке от “Огонька”, и хорошо помню, как все плакали… Почему? Потому что последний державник уходил, последний государственник. Мы с Феликсом Чуевым хотели издать книгу, да никто не берется, стихов о Сталине. А вот о Хрущеве и последующих запомнились одни анекдоты. Так что люди плакали после смерти Сталина еще и потому, что чувствовали: с этого момента они будут голыми на ледяном ветру истории…»

В это время, о котором я пишу, мне посчастливилось часто встречаться с Владимиром Алексеевичем, так как уже шла полным ходом работа над подарочным изданием трилогии, в которую вошли «Черные доски», «Письма из Русского музея», «Время собирать камни». Из-за большого художественного оформления, сложных съемок, множества редких фотографий работа растянулась на два с половиной года. Встречались и по службе: редактор – автор, и дружески. Так и написал Владимир Алексеевич на одной из книг, подаренных мне: «При начале нашей дружбы».

В Переделкине часто бывали в то время автор фотографий в книгу замечательный кинооператор, снявший с Василием Шукшиным его лучшие фильмы «Печки-лавочки» и «Калина красная», Анатолий Заболоцкий, искусствовед Владимир Десятников, большой друг Владимира Алексеевича, сосед по даче, писатель Михаил Николаевич Алексеев и многие другие, менее именитые, но, безусловно, интересные люди. Теперь я не могу припомнить все дословно, воспроизвести подлинные диалоги всех действующих лиц, но за суть и смысл того, что говорил писатель, ручаюсь. Также как и за эмоциональный настрой этих интереснейших встреч. Владимир Алексеевич был страстным и порой пристрастным популяризатором. Но его пристрастия выражались не в мелочах, а в главном – во всепоглощающей (прямо-таки ностальгической) любви к России, ко всему русскому. По любому поводу: будь то восхищение статной красавицей, метким народным словцом, красивым романсом, густым басом певца или видом добротного крестьянского двора. Солоухин припоминал или цитировал рассказ из жизни прежней России, как будто душой и сердцем пребывал в том прекрасном далеко. Он носил в себе гармоничный, идеальный образ России. Черты, искажающие ее светлый лик, он как бы отодвигал от себя. В этой эстетике он был похож на Василия Ивановича Белова, который написал и издал тоже в «Молодой гвардии» книгу под названием «Лад», где ничего не хотел говорить о тяготах дореволюционной жизни крестьян. Он подчеркивал, что пишет о ладе народной жизни, а не разладе (это другой разговор). И был по-своему прав, ибо народ сохранял в памяти созидательное, героическое, красивое, а не разрушительное, благодаря этому народ и выжил. Таков был и взгляд писателя Солоухина. И еще, как правильно заметил Станислав Куняев, к истории Владимир Алексеевич относился как поэт. А так как поэт он был превосходный, то и на слушателей и читателей он производил сильное впечатление. Часто более сильное, чем иные обоснованные теоретические выкладки. Справедливости ради надо сказать о перехлестах, сугубо спорных суждениях писателя, когда он не хотел принимать во внимание даже очевидные доводы. Но и здесь все было не так просто и прямолинейно. Мне всегда казалось, что Владимир Алексеевич, выражаясь словами главного героя его книги «Последняя ступень», любил «запустить вошь в голову – пускай почешутся». Иногда он запускал и просто парадоксальную, даже противоположную тому, что думает на самом деле, чтобы проверить: вызреет ли во что-то дельное или окажется нежизнеспособной. Его парадоксальные, резко выраженные мнения нередко обижали даже близких ему друзей. Таков был его характер. Владимир Алексеевич как бы говорил своим поведением: «Ну возражайте мне, я весь на виду, у меня нет стальной рубашки на теле». Ну как не вспомнить в связи с этим стихотворение «Диалог», тоже из последнего цикла, приведу его конец:

В своих книгах, даже посвященных эстетике, он тоже предпочитал бросить в застоявшуюся воду общественного мнения новое слово, ввести в обиход новое или забытое глубокозначимое явление. Таковыми были книги «Черные доски» и «Письма из Русского музея». Публикации этих произведений в 60-е годы, вначале в журнале «Молодая гвардия», следом отдельными книгами, взбудоражили умы и сердца соотечественников. Потрясение, которое произвели его вещи в сознании культурных, интеллигентных слоев нашего общества, в общем-то за редким исключением ориентированным на западные образцы в искусстве, можно сравнить разве что с ошеломляющим эффектом Дягилевских русских сезонов в Париже в начале века.

Об иконописи так еще не писали, да и сама икона, хотя и не встала на свое законное место в церквях, благодаря смелому слову Солоухина приобрела в глазах многих людей духовную национальную ценность. Конечно, иконы тотчас же не понесли в церковь, об этом даже заикаться было нельзя. Храмы в то время все еще закрывали, а не возрождали, но лед незнания и равнодушия а душах людей тронулся. Правда, наплодилось множество злых писак, которые утверждали, что Солоухин пробудил нездоровый интерес к собирательству икон, установил своеобразную моду на коллекционирование древнерусской живописи. Приводили примеры разорения чердаков, ограбления несчастных старушек. Да и это было. Но винить в этом писателя так же смешно, как пенять учителю, обучившему балбеса грамоте, когда тот стал читать непристойности на заборах…