Владимир Афанасьев - Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Господи! Что тут началось! В каких только грехах наша литературная критика и многие писатели не обвиняли Вл. Солоухина… «Отступничество от метода социалистического реализма», «сознательный отход от изображения правды жизни», «предательство интересов трудового народа», в частности крестьянства. Кто-то назвал его «эстетствующим литератором». В те годы это был суровый приговор. О красоте писать не давали. Вот и предпочитали собратья по перу больше рассказывать о доменных печах, выплавке стали, в которой сгорали куцые и уродливые человеческие отношения. Вл. Солоухин писал о красивых людях и красивых вещах. И как великолепно это у него получалось! И в прозе, и в публицистике, и в поэзии. Когда красота исчезала, грустил, страдал. Месяцами ничего не писал. Шутил: «Кризис жанра».

Всей своей жизнью мы зарабатываем себе свою смерть. Только смерть обозначает истинные масштабы ушедшего человека. Особенно писателя.

Насколько тиха и величественна была земная кончина Владимира Солоухина, настолько же резко в эти, после похорон, дни поднимается его и без того огромное значение для русской словесности. Незадолго до смерти исповедовавшийся и причастившийся, он удостоен был великой чести быть отпетым в храме Христа Спасителя самим Патриархом. Это ли не знак Божеской милости? И еще ко всему тому упокоился в родной владимирской земле, в селе Алепино, рядом с матерью Степанидой Ивановной и отцом Алексеем Алексеевичем.

Как шелуха отпали враз наветы и поклепы на него. Предстала перед всеми истинная независимость писателя. Не угодивший ни правым, ни левым, ни властям, ни критикам, не скрывавший никогда своих православных убеждений, своих монархических взглядов, прошедший членство в КПСС, переведенный на все основные языки мира, писавший всегда только от первого лица, писатель сорок лет (сорок!) был в центре внимания, в числе тех немногих, кто определял нравственный климат эпохи, кто, как гигант, поддерживал духовный свод современности.

Горе, как его ни жди, обрушивается со всей тяжестью и пригибает внезапно. И только в православном обряде отпевания мы вновь обретаем силы жить дальше и надежду, что дело такого великого человека будет продолжено. Главное дело Владимира Солоухина – действенная любовь к России, к русской культуре. Помню, как громко, во всеуслышание, раздались гневные слова Владимира Алексеевича, нарушившие навсегда эйфорию октябрьского переворота. Кто-то при нем похвалил фильм «Чапаев», особенно кадры, когда Анка-пулеметчица косит белогвардейцев. «Да как вы можете это хвалить! – закричал писатель. – Вдумайтесь, в кого она стреляет? Она же в русских людей стреляет!»

Помню, как горе октября 1991 года поразило всех нас, а Владимира Алексеевича в особенности. Думаю, он и прожил гораздо меньше отпущенного ему природой срока жизни оттого, что русские, стравленные мировой общественностью, стреляли в русских.

Солоухин возвращал русским Россию, восстанавливал человеческий облик в человеке. Диву даешься, как он пронес в тяжелейшие времена свою подчеркнутую русскость, заставив уважать себя всех, заставив читать себя и следовать своим убеждениям. Именно заставив. Но на чем же держалась сила его уверенности в том, что именно он идет единственно верным путем в этой жизни? На том, что шел он путем Православия.

Не под мрамором модного московского пантеона упокоилось тело русского писателя – под простым деревянным крестом сельского кладбища. Он любил читать блоковское: «Похоронят, зароют глубоко, низкий холмик травой зарастет…» Не зарастет. Как может зарасти, когда тропа к его могиле вымощена нашей благодарной памятью за его уроки, уроки мужества и терпения, доброты и таланта.

На похоронах Федора Абрамова, на Архангелогородчине, теперь уже давно, еще когда марксистско-ленинская идеология отрицала Бога, Владимир Алексеевич, говоря надгробное слово, обратился к высокому библейскому слогу: «Земля еси и в землю отыдеши», – перекрестился и перекрестил усопшего собрата. «Могила великого человека, – повторил он слова Пушкина, – есть национальное достояние». Вот и еще одним национальным достоянием мы стали богаче. Дай Бог и нам, каждому в свое время, упокоиться в земле нашей единственной, одинокой, многострадальной России.

Странным образом почти что все прощальные поминания знаменитого писателя ограничивались его произведениями молодых лет, в лучшем случае дополненными «Черными досками» – что сам он незадолго до кончины определил «ласковым реализмом». Зримым завершением этого круга детства и отрочества таланта служит переиздание работ той поры в одном томе в 1990 году – «Письма из Русского музея» с прекрасными снимками Анатолия Заболоцкого. Напротив того, в последней напечатанной книге сам автор приводит такую беседу: «Рязанская поэтесса Нина Краснова сказала мне однажды: “Все твои повести, это как деревня с ее домами, деревьями, колодцами, амбарами и прудами, а эта рукопись как церковь, венчающая деревенский пейзаж”. Пусть будет так. Правда, когда я спросил у нее: А что же в таком случае новая повесть “Смех за левым плечом”? – “Это крестик на церковке”»…

Подводя итоги своей творческой жизни, писатель назвал себя по преимуществу поэтом, а потом признался, что темы позднего периода жили в нем еще с детства: «Просто закономерность такая: сначала больше ягод, грибов, рыбалки – потом Ленина, революции, коммунизма, большевиков и так далее».

Но и это разбирательство в пользу правды, закончившееся выяснением ее корней на материале лютования в Хакасии предков нынешних переворотчиков в книге «Соленое озеро», уступило, наконец, место творческому построению.

Написав едкую перелицовку пушкинского «Воображаемого разговора с Александром I» в виде умозрительной беседы с «самым омерзительным из советских временщиков», Владимир Алексеевич обратился к созиданию. Стал первым председателем Фонда возрождения Храма Христа Спасителя, свел близкое знакомство с Императорским Домом, неоднократно отмечавшим его своим благосклонным вниманием.

Решающим в этой цепи, как видится, было незаурядное событие – посещение разгромленного во Второй мировой имения Гавриила Державина, а затем женского монастыря, что послужило основою для влюбленного разбора его оды «Бог». Почти одновременно произошло воцерковление, ускоренное близким знакомством с отечественной иконописью. В том же ряду находится стояние за ответственное разбирательство с останками Царственных Мучеников. Солоухин, и прежде не так уж редко посещавший заграницу, получил возможность не прикровенно (как когда-то, тайком, он пробирался в 1984 году к вермонтскому отшельнику), а достойно общаться с представителями первой и второй волн российского изгнания – и они принимали его с восторгом истосковавшихся по русскому соотечественнику людей, чему мне довелось быть свидетелем, в обоих полушариях, от съезда «Витязей» в Бельгии до всемирного собрания молодежи в Аргентине.