Дмитрий Петров - Василий Аксенов. Сентиментальное путешествие

В ту пору, как, впрочем, и после, его увлекал вопрос: почему зарубежные коллеги опасаются, что роману как жанру грозит кризис? Ведь в нашей-то, советской-то литературе всё с этим делом очень даже хорошо. Накатила «новая волна» – Гладилин, Войнович, Владимов, Трифонов, Битов, Искандер. Да и «старая волна» не сошла еще на нет: вон академик Михаил Александрович Шолохов – хоть и не нобелевский еще лауреат, а как авторитетно рассуждает о торжестве социалистического реализма. А что до романа, то – да есть ли, товарищи, у нас жанр главнее? Ты крупный писатель, идешь в ногу с эпохой, в курсе наших трудовых и боевых побед – издавай романы! Не-е-ет, может, это у вас на Западе с романом (как и со всем остальным) творится что-то нехорошее, а у нас в СССР он по-прежнему живее всех живых.

А что? Полки магазинов и библиотек гнутся под тяжестью томов, сработанных по «основному художественному методу». Ясное дело: наши-то книжки – тех, кто вроде Гладилина «усек», что «соцреализм – чушь собачья», – там не стоят, мгновенно раскупаются…

А у них, на Западе, в чем проблема? Пиши как хочешь, издавай, что желаешь: реализм так реализм, авангард так авангард… В чем же кризис? Узнаем-ка из первых уст. Ну вот, хотя бы от Алена Роб-Грийе – знаменитого теоретика «нового романа». Говорят, дискуссии Василия и Алена выходили за рамки официальной программы. Друг Аксенова Евгений Попов в одной из бесед с другом Аксенова Александром Кабаковым поведал, что, встретившись как-то с Роб-Грийе в неформальной обстановке, упомянул имя их общего друга, и тот «мгновенно среагировал: "А-а! Аксенов, Василий!" [74]И тут лицо его озарилось такой улыбкой, мужской, я бы сказал, и он говорит: "Шестьдесят второй год, Петербург… это самое… Ленинград… Да-а…" То есть я чувствую, там были выпивка, похождения…». А всё, чтоб понять: какова она – судьба романа.

Организаторы форума были не против: пусть общаются! И почему бы попутно не выпить, не погулять? Хоть под прозрачным небом Петербурга, куда мечтал вернуться Мандельштам, хоть под стеклянной крышей интуристовских чертогов… «Два полномочных секретаря отечески озирали… жующих европейских литераторов, хлебосольно улыбаясь… Оба отвечали за этот обед, и, случись какая-нибудь накладка, обоих не погладили бы "на этажах". Поэтому и приходилось… совещаться, сдерживая взаимную ненависть…»

Фрагмент «Ожога» внятно передает подход оргкомитета к встрече. Его беспокоили ее повестка дня и ход. А ну что не так? Вдруг заплачут гости: хана, мол, роману; кранты жанру, на ладан дышит. Вмешался сам ЦК КПСС. Глава советской делегации Иван Анисимов – «Иван Грозный» (так его прозвали иностранцы) – накачивал своих: мол, противопоставим проискам идейно незрелых гостей неколебимую твердыню советской реалистической классики.

В этом, конечно, застолья помогали. Хоть и не всегда. Вернемся в «Ожог» – в рассказ о встрече советского литературного бюрократа с европейским свободным литератором. Ясно, что это встреча обобщений. Но что мешает узнать в «маленьком, щуплом интеллектуале Фенго» хотя бы того же Роб-Грийе? А в тучном чинуше – всю совписовскую бюрократию во всей могучей безымянности? «Перед конгрессом… очень много было сделано для удаления из внешнего облика бюрократических хрящей, прокладок и затычек и для привнесения в облик писательского шика, либерализма и даже игривости – ну вот вам самшитовая трость, с головой Мефистофеля, ну вот вам галстук-бабочка, как у Алексея Толстого (графа, между прочим), ну вот вам резеда в петлице, вот вам трубочка опять же с чертиком – на что только не пойдешь, чтобы обмануть буржуя…

Откуда мог знать секретарь, что, в извращенном воображении монпарнасца, советский бюрократ выглядел именно таким… – с самшитовой тростью, с резедой, в галстуке-бабочке, с трубочкой-чертиком, а главное – вот с таким вот синюшным зобом, с крошечным носиком, утонувшим между ягодицами щек, с поросячьими и бессовестными глазками. <���…>

Секретарь шлепнул Фенго по плечику.

– Кушайте, кушайте, господин Фенго… кушайте всё, что на столе, а если не хватит, еще закажем. Ну, поехали! За прекрасную Францию! Пур бель Франс! О Пари, Пари…<���…>

Нервная система Фенго трепетала, как осинка под ураганом».

Такие вот трапезы и готовили постепенное, но неизбежное сближение нашей культуры с культурой Запада. Ее возвращение в лоно европейской традиции. Душевные беседы, сдобренные водочкой, соляночкой, икоркой, расстегайцем, размягчали бетон бастионов, притупляли колючки на идейной проволоке, и бюрократу уже хотелось побыть «просто… рубахой-парнем среди братьев-писателей, товарищей по европейскому континенту…»…И уже теоретик соцреализма Борис Сучков [75]шептал Аксенову с горечью перед докладом: «Я… буду хвалить то, что ненавижу, и ругать то, что люблю». Впрочем и этот душевный разлад смягчался теплом обстановки.

А у Аксенова с собой разлада не было. Он готовил доклад «Роман как кардиограмма писателя», где обсуждал психологию творчества и специфику жанра. Роман виделся ему идущей от сердца универсальной формой, отражающей переживание и мировосприятие автора, его отношения с вселенной и людьми, но при этом – самочинно расширяющей свои границы. Он видел роман жанром, живущим как бы слегка чуть-чуть вне писателя, который порой и не знает, что будут делать герои на другой странице на следующий день. Это позволяет им простор романа.

Аксенов не считал, что роман в кризисе. Не ощущал он и «кризиса сочинительства». И то, и другое придет много позже – к концу 90-х… Причем не как личная ситуация, а как глобальная тенденция, о чем он будет писать и говорить. Так что же? Может, в начале 60-х западные коллеги поспешили? Или тогда (как, впрочем, во многом и теперь) «Запад и Россия не были синхронны. <���…>…Россия была обращена в 50-е и даже 40-е годы западной… культуры», – говорит о тогдашней ситуации философ Александр Пятигорский [76]. И, возможно, говорит верно.

Так или иначе Аксенов полагал роман живым, видя в нем и «поиск смысла жизни», и способ превращения ее в карнавал.

И на форуме Сообщества Аксенов с Роб-Грийе (да и с ним ли одним?), похоже, слегка покарнавалили… А что? Включение в советскую делегацию означало если и не полное прощение, то явно принятие как своего . А что тогда значило для молодого писателя быть советским, своим ?

Александр Кабаков и Евгений Попов в изданных беседах об общем их друге Аксенове замечают – и я с ними согласен, – что «…это значит – опубликовать книжку в советском издательстве и… вступить в Союз писателей СССР. <���…> Поехать сначала на две-три декады советской литературы в какой-нибудь Азербайджан… потом в Болгарию, а потом, глядишь, и в Хельсинки пустят бороться за мир. Ну естественно, построить квартиру кооперативную на Красноармейской улице или на улице Усиевича. Купить через Литфонд машину без обычной, для всех , очереди… И как предел мечтаний – получить для пожизненного проживания дачу в Переделкине. И писать при этом – вот что очень важно, – продолжать… не постыдно, как те мерзавцы, у которых умный рабочий и кристально чистый парторг перевоспитывают заблуждающегося интеллигента, а прилично писать, почти честно… Так писать, чтоб своим понятно было, а чужие чтоб не прискреблись… Вот я нарисовал, на мой взгляд, портрет советского человека, если этот человек писатель, особенно молодой», – говорит Кабаков. И Попов не спорит. А Кабаков и спрашивает: «А ты не догадываешься, кого я описал?»