Юрий Сушко - Марина Влади, обаятельная «колдунья»

Теперь Марина уже не мыслила своего существования без письменного стола: «Я вошла во вкус писательского дела. Похоже, это увлекло меня всерьез и надолго. Компьютеры ненавижу. Все говорят, что я дура. Но я не могу. Я пишу Feutre, фломастер, тонкий такой, которым очень легко пишется. Вот простая тетрадь, обычная школьная зеленая тетрадка. Я могу в любом месте писать, в самолете, в отеле, если на гастролях…»

Взяв ручку, она открыла для себя совершенно удивительный мир, подаривший ей возможность самовыражаться как-то по-особому. Наиболее честно, что ли. «Все зависит только от тебя. И это мне нравится. Человек целиком отвечает за то, что создает… Это тяжело. И легко — ведь никто не стоит у меня за спиной и не говорит, что „это вот не так“, а „вот это я уберу“. Я всегда очень любила писать письма. В школе, хоть я там и недолго училась, писала рассказы…»

Иногда у нее прорывались слова признательности Высоцкому за свой первый писательский опыт («Бабушку» она не считала даже «пробой пера»): «Я благодарна ему, я никогда не стала бы писателем, если бы не он. Потом я уже написала другие книги, но это стало возможным только после первой книги о нем…» Он подарил ей веру в себя, в собственные силы.

В один из летних вечеров, когда она скучала в одиночестве (Леон, как обычно, отсутствовал — на сей раз по своим депутатским делам в Европарламенте), к ней в гости напросились друзья-телевизионщики, пообещав, что привезут с собой интересного гостя из Ленинграда.

— Конечно, приезжайте. Буду ждать.

Весь вечер российского гостя (он оказался известным кинооператором-документалистом) донимали вопросами об Афганистане. Всем хотелось услышать рассказ живого очевидца событий, а не предсказуемые до последней точки комментарии политических обозревателей и комментаторов. Зрительная память у парня оказалась отличная, снайперская. Он снимал происходящее, а глаза его словно фотографировали все это и откладывали увиденное в нужный уголок памяти.

— …«Груз 200»? — переспросила его Марина. — А что это?

Оператор начал подробно рассказывать о цинковых гробах с телами погибших солдат, которые бортами бесконечной вереницей отправлялись из «Афгана» на родину, в Союз. И она вдруг ясно увидела, как в немом кино, эту страшную картину, темные движущиеся фигуры, укладывающие в чрево самолета свой страшный груз. Потом разглядела сумрачные лица этих молодых ребят, солдат и офицеров, их пустые глаза… Гость еще что-то говорил, дополнял рассказ какими-то жуткими подробностями, а Марина вспоминала потрясенное лицо Высоцкого, который застыл перед телевизором, сидя вот в этом самом кресле в конце 1979 года и неотрывно следя за репортажем французских операторов откуда-то из Кандагара или Джелалабада. Ужас сменился дикой яростью, Высоцкий сорвался с места, готов был тут же мчаться в советское посольство, добиваться разговора с Москвой, с Брежневым, с кем угодно!.. Тогда она едва удержала его. И Высоцкий просто заплакал…

«Я ведь киношник, а потому и пишу, как киношник, — раскрывала свою „технологию творчества“ Марина. — Сначала вижу свою книгу, как кино. А потом, когда все готово, записываю то, что увидела. И вот тогда я тоже увидела все!.. Оставалось только записать эту историю о цинковых гробах, доверху набитых горем, выпавшим на долю целого поколения молодых советских солдат и их родителей…»

Так родился роман «Путешествие Сергея Ивановича» — история чистого и светлого парнишки — юноши из белорусского Полесья, которого сразу через несколько месяцев после призыва отправили исполнять «интернациональный долг». Он проходит через все круги ада афганской войны. Оказывается вовлеченным в двойной криминал: сначала его заставляют убивать, а потом сопровождать «груз 200» — тело убитого солдата, цинковый гроб которого заодно используют для транспортировки наркотиков. В конце концов он возвращается домой. Перед… самым Чернобылем.

«Для меня, — говорила Влади, — этот парень был сродни герою русской народной сказки… Но название книги я выбирала с учетом французского читателя. Я услышала в нем какую-то перекличку с солженицынским „Одним днем Ивана Денисовича“ и решила, что это может привлечь внимание. К тому же французы еще помнят войну, которую они вели в Алжире: такие же ребята были брошены туда, в это пекло, и вернулись убийцами, встретив дома обращенные к ним спины…»

Каждую главу романа Марина заключала стихотворными строками Высоцкого:

В 1993 году Юлия Абдулова, как и тогда с «Прерванным полетом», получила от Марины только что выпущенную в Париже книжку «Путешествие Сергея Ивановича» с настоятельной просьбой: прочти. Если понравится, начнем работать, посторонним давать на перевод не хочу.

Затем Марина Влади предложила готовую рукопись российским издателям. Роман с интересом принимали, быстро прочитывали и — отказывали. Почему? Ответы были уклончивыми. Лишь в одном издательстве главный редактор рискнул объясниться с «молодым автором»: «Понимаете ли, уважаемая Марина Владимировна, сейчас, когда в Чечне полыхает война, антивоенный пафос вашей книги может только дополнительно накалить страсти… Простите. Будет что-либо иное, поверьте, мы готовы к сотрудничеству …»

— Вспомни, Марина, а не ты ли отправляла телеграмму генералу Александру Лебедю с требованием немедленно прекратить резню в Чечне? — задал ей каверзный вопрос один добрый московский знакомый. — Ладно, если бы только адресату… На кой ляд тебе понадобилось публиковать эту «телегу» во всех газетах?

— Но я…

— Да, ты. Вот и получай, родное общество «Франс-Юньон Совьетик»!

Прошло более десяти лет, пока «Сергей Иванович» все-таки был опубликован в России. А еще через несколько лет, в 2009-м, на кинофестивале в Каннах во время традиционной «Русской ночи» с грандиозным фейерверком и банкетом Марине вручили почетный знак «За вклад в развитие культурных связей России и Франции», доверительно напомнив, что ранее этой награды удостаивались только Морис Дрюон, Пьер Карден и Мишель Легран. Отныне, Марина Владимировна, вы — украшение этой достойной компании…

— Спасибо. Я тронута.

— Марина, ты только не волнуйся. Час назад звонили с Таити…

— Жан-Клод? — она остановилась у порога, даже не успев войти в дом.

— Нет.

— Игорь?

Шварценберг был бледен, взволнован больше обычного, только и смог кивнуть: «Да».

— Что с ним? Он жив?

— Автокатастрофа. Он жив, сейчас в коме, находится в реанимации, я говорил с коллегами, положение непростое.